Катя, придерживая руками расползающиеся упаковки спагетти и печенья от неожиданности вздрогнула:

– Дом сняли, с мужем.

– У кого? Почем? – ревниво допрашивала тетка. – Серега?! Ты че там встрял!

Катя ответила. В магазинчике вдруг стало ощутимо свежее. На солнце видимо наконец набрели облака, потому что все вокруг перестало сиять, поблекло и даже жужжащая муха влипла в висящую ловушку и замолчала. Зато из подсобки вышел Серега – мятый, с пузом, в сандалиях и носках, в кепке-бейсболке. Вышел, зевнул, равнодушно развернулся и снова пропал в темноте.

– Муж у тебя хороший?

Тетка на Катю не смотрела, а пялилась куда-то в бок, нажимая кнопки на миниатюрном терминале. Катя даже не поняла, что это она ее спрашивает. Хороший, вот такенский, уж не твой Сережа-то точно, захотелось ответить, но Катя просто кивнула.

Тетка вдруг перегнулась через прилавок, тестом расползлась, и тихой скороговоркой, при этом почему-то оглядываясь на темный пролом в стене, затарахтела:

– Ты его, девчуля, возле себя держи. А еще лучше ехала бы ты отсюда. И мужа своего увозила. Или переезжай, вон, в Малиновку, там и дом есть хороший, у свекрови моей, и магазинов там два, и речка…

– И церковь, – почему-то вспомнила Катя.

– Вот, – кивнула доверительно тетка, – заодно и в церковь сходите, от греха-то.

Дверь звякнула, в магазин вошел посетитель, и тетка, собрав свои телеса с прилавка, выпрямилась и как ни в чем не бывало отсчитала Кате сдачу.

Катя вышла из магазина в уличную жару.

Недалеко, на косой скамейки сидел мелкий местный пацан. Огромный велосипед валялся тут же в траве. Увидев Катю, пацан зло глянул из-под выгоревших ресниц и нарочито сплюнул в ее сторону тягучей струей.

***

Каждый вечер был как вечность.

На подоконнике стоял сухостой, пахло лекарством и сеном, за окном отмирал день.

Тьма постепенно наползала на улицу. Тени прятались под заборами, а иные посмелее, перебегали улицу от дома к дому. И ни одного человека. Улица Рябиновая – мертвое царство.

Катя отвернулась от окна. Фомин читал какой-то потрепанный томик.

– И как тебе наша хозяйка? – спросила его Катя.

– Кто?

– Ну хозяйка наша, которая дом нам сдала.

– А-а-а. Ну, норм.

– Ты думаешь она какая? Интересная?

Фомин отлип наконец от книжки и посмотрел на Катю.

– Сколько ей лет по-твоему?

– Не знаю, – Фомин пожал плечами, но смотрел теперь так словно пытался что-то разглядеть в Катином лице.

– Примерно?

– Да, не знаю я. Наверное… Да много ей. Фиг знает.

– Ты вот как думаешь, она старая или молодая? – продолжала настаивать Катя.

Тут Фомин действительно задумался, уперся отсутствующим взглядом в стену и начал пальцами теребить белую полоску пластыря на подбородке.

– Вспоминай, Фомин, мы когда приехали первый раз она вообще старухой мне показалась. Прям бабка какая-то. Баба Яга.

– Ну да.

– А сейчас я пригляделась, так ей же лет сорок. Не больше. А еще помнишь, женщина почему-то крестилась, ну та, которую мы подвезли. А еще сегодня в магазине сказали…

– Ой, началось, – Фомин скривился. – Ты без своего фейсбука тут совсем дуреешь, сплетни собираешь. Вот, лучше возьми книжку почитай.

Фомин взял один из томиков, лежащих рядом с ним и подкинул к ней поближе. Томик скользнул по одеялу и участливо ткнулся Кате в руку. Катя брезгливо оттолкнула холодную, гладкую как змею книжку.

– Представляешь, – продолжал, не заметив ее реакции Фомин, – никогда этого Гоголя не читал. Даже в школе. Только кино смотрел. Ну с Петровым которое. А сейчас оторваться не могу. И красиво как. Вот, например… «Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле» …

Фомин продолжал читать, когда Катя встала с кровати, нацепила кофту и вышла из дома.

В воздухе носились стрижи, или ласточки, или какие-то другие стремительные птицы, Катя не разбиралась. С одной стороны, над пригорком, небо багровело вывернутой наизнанку улыбкой, как грустный смайлик. С другой, сливалось с елками в непроглядную тьму.

Катя пошла по участку. Было жутковато и зябко. По голым икрам щекотно бились нависшие над тропинкой травинки. Там же крапива, запоздало подумала Катя, как щиколотка уже ощутимо взбухла и зачесалась. По колену царапнула сухая ветка. А это крыжовник! Вспомнилось Кате. Какой же тут все-таки неухоженный участок.

Ноги сами вынесли ее к приземистому домику хозяйки. Тот был как мертвый. Молчащий, окна плотно завешаны шторами или плотными занавесками. Вдруг одно из окон разрезала узкая полоска света. Катя тихо, не обращая внимания на колющее и режущее скопление растительности под ногами, шагнула к окну и осторожно заглянула в обжигающе яркую щель.

На полу стояла лампа на лишенном абажура тонком шесте. Слабый восковой свет дрожал на темных бревнах. Голая хозяйка сидела на коленях, спиной к окну. Волосы, спутанные, неряшливыми прядями лежали на плечах и спине. Хозяйка наклонилась и что-то зачерпнула руками. Потом резко выпрямилась с прижатыми к лицу руками. По бокам свисала складками желтая кожа.

Катя тихо стукнулась головой о стекло. Хозяйка резко обернулась. Лицо ее было черно, глаза закрыты, а рот развернулся как алый цветок. Белые, ровные, один к одному зубы. Хозяйка улыбалась. Тягучая красно-черная капля сорвалась с подбородка и упала на висящую грудь, следом еще одна, а за ней еще. Капли покатились по выпирающему животу. Оставили дорожки на дряблых бедрах. Так это же кровь, поняла Катя. Хозяйка открыла белые глаза.

Катя отпрянула, ломая куст и обдирая ноги вывернула на тропинку. Прочь от низкой избы, от замершего леса, от морока, от тишины. Домой, под теплое одеяло. К Фомину, к книжкам.

Выскочив из-за угла, Катя почти налетела на большую собаку. Та нюхала что-то под их дверью и, увидев Катю, оскалилась.

– Фу, – слабым голосом сказала Катя, – Нельзя.

На Катю уставились пустые, укрытые ночной тенью глазницы. Собака зарычала громче. Рычание разнеслось по темноте, окружило, подобралось со спины.

Вдруг звонкий женский голос крикнул:

– Назад!

Рык прекратился, силуэт на фоне двери обмяк. Собака легко сорвалась с места и не обращая внимания на Катю промчалась мимо, задев ее теплым мохнатым боком.

Катя вошла в дом. Кожа на месте крапивных ожогов и царапин горела. Катя, не раздеваясь, нырнула под одеяло к Фомину, прижалась к его спине, обняла. Фомин не ответил. Спал. Ноги у него были холодные. Как вода из колодца.

***

…Кто-то смотрел на нее из темной щели между двумя елками. Загудел ветер, трава пошла волнам, и слабая рябь тронула черные мохнатые деревья. Из зарослей порхнула мелкая напуганная птица. Полуденный зной вдруг отступил. Стало холодно. Слабая, еле слышная дрожь повисла в груди.

– Эй, – позвала она. Снова ударил ветер. Елки заслонили своими лапами смотрящего. Если он был. Слабая тень метнулась от края поля и побежала, побежала, скрылась в травяном переливающемся мороке. Лед на коже. Внутри что-то сорвалось и ухнуло вниз, только вот все никак не могло упасть. А кто-то невидимый ухватил за загривок и не отпускал.

Катя пошла к елкам, голая, как есть, оставив, позабыв на расстеленном одеяле купальник, шорты, футболку, всякие мелочи вроде книжки с закладкой-фотографией, где они в Венеции, солнцезащитных очков, тюбика крема от загара, бутылки воды, тайной пачки сигарет с зажигалкой, все, что было для нее секунду назад личным, материальным, понятным. Каждый новый шаг был вязким, тяжелым и все глубже погружал ее в дурман странной неправды, какой-то плохой, нездешней сказки. Ступни ног тонули в зарослях высокой травы. Тяжелый шмель бесшумно ткнулся в плечо и исчез. В воздухе закружилась знакомая уже прозрачность. Явственно и четко она видела каждую трещинку на скорченном еловом стволе. И слышала чужое дыхание. Катя остановилась и развела руками колючие, увесистые ветви. Никого.

– Эй, – снова позвала она.

Лес ответил едва различимым шепотом со всех сторон. Катя шагнула дальше, в стылый полумрак.