Фомин смешно чесал в затылке и морщил лоб. Вылитый Иванушка. А хозяйка типичная баба Яга. И дом старый, и лес чернеет. И сказка нестрашная.

– Мы согласны, – громко и твердо сказала Катя.

***

Как же называется этот гриб? Катя старательно, но безуспешно повспоминала. Дымовушка? Небольшой белый продолговатый шарик, не шарик даже, фасолина надутая, немного взъерошенная с одного бочка. А если на него наступить, то он хлопнет и выбросит облачко дыма. Не дыма, конечно, а спор. Но кажется, что дыма.

Катя машинально потянулась за смартфоном, чтобы сфоткать грибок и только погрузив ладонь полностью в узкий карман шорт вспомнила, что смартфон за ненадобностью оставлен в доме и даже не заряжен, валяется на полочке бесполезным грузом.

Также, как и Фомин, пронеслась мысль. Тот тоже валяется. В лес не пошел. Что я там не видел, сказал, пожал плечами и сел писать свой идиотский код – абракадабру символов, тарабарщину, бессмыслицу. А видел ли ты когда-нибудь настоящий лес? Так чтобы не на квадроциклах пронестись по ухоженным дорожках от санатория к водоему и назад, и не шашлыки на приятельской даче между тремя лично посажеными елками?

Катя лес любила. Городские парки с трудом переносила – шумно, отовсюду лезет одновременно заброшенная неухоженность и лакированный порядок. И то, и то рукотворные. А настоящий лес – это стихия. Черный глухой ельник сменяется стремительным рвущимся вверх сосняком. С редкими березами и кустами, как метелками. С разлапистым папоротником. С вязким, по колено ковром из цепляющихся за штанины растений, перекатывающимся с пригорка на пригорок. Прелые, усыпанные иголками низинки, вывернутые к солнцу полянки с блестящей паутиной, жужжание комаров, яркая, всегда неожиданная и вызывающая восторг земляника и разочаровывающая черника. Тоже вкусная, но какая-то обычная. А землянику можно насадить на травинку, одна за другой, как бусы.

На Катиных бусах белели три неспелые ягодки. Хотела принести Фомину лесной земляники, а ягоды нет. Деревенские, наверное, все обобрали. Она зашла-то недалеко. Километр максимум…

Лес начинался сразу за участком. Дом, который они сняли пучил свои глаза-окна прямо на проезжую улицу. А второй дом на участке, совсем какой-то махонький, еще чернее и дряхлее первого, в нем жила хозяйка, стоял частью в лесу, выкатив свой лежалый бок в ельник. Катя обошла его по кругу, наткнулась на хозяйку, осторожно сказала «здрасте» и пошла было дальше. Стой, остановила ее хозяйка и сунула в руки холодную кружку с чем-то сладким и пахучим. На-ка, сказала хозяйка, попробуй. А что это? осторожно спросила Катя. Морс, просто ответила бабка…

Странная она. И глаза прозрачные. Как вода.

Катя выкинула травинку с неспелой земляникой, топнула по грибу-дымовушке, тот правда дым не выпустил, а только неприятно скрипнул, и пошла дальше в лес. Ну и заблужусь, подумала она, пусть Фомин побегает, поищет.

Она шла все прямо, никуда не сворачивая, не обходя препятствия. Лес теснил со всех сторон. Обступал. Стволы деревьев сыпали вслед труху, оставляя отметины на голых ногах, но Катя с непонятным для самой себя упрямством шла вперед. Протискивалась, срывая кору, хрустела сухими сучьями, сметала паутину взмахом руки, взбиралась на пригорки, скользила по лесной подкладке вниз, туда, где папоротник доходил ей почти до плеч.

Шаг перешел в бег. Катя бежала, не разбирая дороги. Замелькало, зарябило в глазах. Полосы солнца на соснах вперемежку с черными сухими палками. Воздух вокруг раскалился. Жар метался между деревьев, гнал и гнал Катю вперед. Каждый вздох причинял боль в груди.

Наконец силы оставили ее, и она уперлась лицом в липкий и колючий ствол. Пахло смолой и землей. Тихо, как тихо вокруг. Что-то жгло внутри. Хотелось зарыдать, заплакать, но слезы не шли. Дышать, дышать было трудно, и Катя рванула ворот рубашки. Глухо треснула ткань, хрустнули пуговицы. Голую кожу царапала грубая кора. Катя опустилась на колени и упала в прохладный, мягкий лесной подшерсток.

Воздух вздрогнул и стал прозрачен как ручей. Лес вздохнул, зашевелился. По траве, веткам, стволам пошло едва заметное движение. Скрипы, шелесты, вздохи. Шепот. Тяжелая земля, тягучая. Как ремнями затянуло. Не земля, а болото.

Катя перекатилась на спину. Вспухшие царапины на руках и ногах жгло огнем. Тяжесть в груди не проходила. Наоборот налилась, как будто гирю положили. Катя снова перекатилась на живот. Травинки щекочут кожу, иголки колют голый живот, рыже-черный муравей бежит по руке. Серебряная нить протянулась вверх. Паутинка. Блеснула и исчезла. Катя снова перевернулась. Раскидала руки в стороны, сминая, сжимая в кулаки стебли растений, землю, серебряную нить. Голова ее заметалась из стороны в сторону. Шея выворачивалась до хруста, до боли, затылок все глубже зарывался в холод и труху. И наконец пришли слезы. Водопады слез.

***

Над жестяной раковиной тусклое зеркало с истлевшей амальгамой. Фомин с легким треском провел по шее опасной бритвой. Резкое движение кистью и шмат пены полетел в раковину. Хлоп. Пена налипла на эмаль и поползла вниз. Треск. Взмах. Хлоп. Треск. Взмах. Хлоп.

– Тебе не страшно? – спросила Катя, заворожено наблюдая эту механику движений.

Фомин, до этого сосредоточено разглядывающий себя в зеркале, дернулся. Скорчил физиономию. Потом развернулся к Кате – в одной руке раскрытая бритва, глаза в тумане – взгляд отсутствующий. Шея и щеки сияющие, в бахроме белой пены. На подбородке набухает красная капля. Тяжело бежит вниз. За ней проторенной дорожкой еще одна.

Фомин запоздало вскрикнул и, схватив полотенце, прижал его к подбородку. Потом развернулся, вывернул голову и стал подставлять подбородок под струю воды. Раковина окрасилась в розовый.

– Дай посмотрю, – вскинулась Катя.

– Да сам я, – Фомин отмахнулся. Повернулся, прижимая к лицу мокрое полотенце. Бритва осталась лежать в раковине. В розовой водице плавали хлопья пены.

– Не знаю, что нашло. Никогда такой не брился. Дай, думаю попробую. Типа как в кино. А ты куда?

Катя надела поверх футболки порванную в лесу рубашку. Пуговиц не было, вырваны с мясом. Она связала концы рубашки в узел, чуть выше живота. Оглядела себя. Получилось неплохо. Вот только шорты коротковаты, наверное. Да ладно, деревня же.

– В магазин, – сказала она Фомину и намотав пакет на руку, толкнула входную дверь.

По Рябиновой надо было подниматься в горку. Улица почти все время была в тени. Прохладно, сыро, того и гляди лягушки начнут квакать. Справа и слева домики, но никого вокруг не было видно. Лишь в одном из дворов мелькнула широкий женский силуэт, да старая псина вытащила морду из-под соседних ворот – облаяла с хрипом.

Катя поднялась на пригорок. Тут уже солнце было летним, ласковым, кудрявые облака неслись к нему по небу, да все добежать не могли. Деревня сияла белыми пластиковыми окнами и свежей зеленой краской на крышах. Справа, в сторонке, высилась киношная церковь, а если налево – начиналась обычная житейская суета.

Где-то звучала музыка, стук, хруст дрели, протяжный вой пилы, тарахтел мотор. На табуретках, вдоль дороги в расчете на проезжающих вдруг городских стояли разноцветные банки с грибочками, огурчиками, помидорчиками, вареньицем, ровные снаряды кабачков, и рядом чуть поменьше горки огурцов. Большие эмалированные ведра с крышками.

Навстречу Кате проехал маленький велосипедист, раз в пять меньше велосипеда, и чтобы доставать до педалей, ему приходилось сильно наклоняться вниз и влево, а потом вниз и вправо. Мужик около старой машины, тронутой ржавчиной протирал руки промасленной тряпкой. Со вкусом осмотрел Катины голые ляжки. Только что не облизнулся…

В магазинчике было солнечно. Одновременно слепило со всех сторон и темнело в глазах. В углу манил чернотой распахнутый зев подсобки. Тетка-продавщица с прелым тестом вместо рук заорала прямо туда, в темноту и прохладу:

– Серега! Ну ты че там? Заснул?

Потом повернулась к Кате и спросила нагло:

– Ты чья? Чет я тебя не видала тут раньше.