Соколов увидел Галямова в толпе провожающих родителей и по старой памяти пустил струю холодного пота по спине. «Что же это я», одернул себя Соколов и огляделся. Вместо закатанного в асфальт плаца с белеными поребриками и четырехэтажной коробки казармы вокруг был школьный двор, тоже, впрочем, с покрашенными поребриками и тоже казенным зданием, но трехэтажным. Бегали возбужденные предстоящей поездкой разновозрастные дети, толпились, важно переговаривались, скрывая волнение родители.

– Ты что, пап? – вырвал руку недовольный Толик, которому Соколов непроизвольно сильно сжал ладошку.

– Все нормально, – ответил Соколов и предпринял попытку потрепать сына по голове. Сын ловко увернулся и побежал к своим. Соколов старательно обтек группку родителей, в которой так неожиданно обнаружился Галямов, и тоже влился в группу «своих» родителей.

Невпопад кивая и улыбаясь на всякий случай, Соколов исподтишка рассматривал Галямова, сначала как бы проверяя, осторожно прощупывая взглядом, не ошибся ли он, а потом, убедившись – нет, не ошибся, пытался уловить знакомые буквально до боли черты, пусть и несколько деформированные временем.

Галямов не сильно и изменился за эти двадцать лет, разве что морда стала круглее и не боящийся утреннего осеннего холода живот ожидаемо выкатился из-под ремня, хотя крепкой галямовском фигуре это разве что добавляло лишней внушительности. А так, все те же прищуренные черные глазки выразительно и с вызовом ощупывают мамочек помоложе, массивные надбровные дуги с черными ятаганами бровей, боксерский распластанный нос, да повадки разбуженного некстати кабана, но не недовольного, а просто лениво выбирающего что бы такое натворить, а пока принюхивающегося к обстановке. Читалась в Галямове и всегдашняя осоловелость, и округлость движений. Но Соколов знал, что эта обманчивая плавность неожиданно может обернуться четким, выверенным, хлестким ударом любой, непредсказуемой конечностью – кулаком, локтем, коленом.

Соколов вспомнил, как Галямов ставил их в рядок, так, чтобы за спиной было свободное пространство. Подходил к каждому по очереди и бил в грудь. У него это называлось «пробивать фанеру». Десять их стоит или пятнадцать. Соколову даже показалось, что это не Галямов к каждому по очереди подходил, а они к нему подъезжали на специальном конвейере. А он бил. А их подвозили.

Соколова опять замутило от склизкого ужаса, но он сказал себе твердое «нет». Двадцать лет прошло, подумал он, я уже не тот салабон, загремевший после заваленной сессии в стройбатовскую роту. Да и ты – не младший сержант Галямов, бывший пэтэушник, бывший гопник, бывший каратист. Мы с тобой тогда-то были из разных миров, а уж сейчас тем более. И пересечься нашим мирам больше без надобности, не казенные. Я работаю в банке, начальник отдела, у меня в подчинении двадцать человек, у меня семья, сын вон бегает, квартира – пусть небольшая, но своя и с почти выплаченной ипотекой. Я – уважаемый человек, а не рядовой Соколов – салага в нелепо сидящей форме, спадывающих штанах, задрот, а ты вот кто такой, Галямов?

Галямов – выглядел потрепанным. Наглый, самоуверенный, но потрепанный – разбитые кроссовки, грязные отвороты джинсов, морда не ухоженная, гопник состаренный. К нему подбежал мальчик, видимо сын – такой же, низенький, крепкий, в потрепанной недорогой одежде, дебильноватой шапке, вздернутой на макушке, по всему явный «двоечник», но и такой же самоуверенный. Галямовский отпрыск пихнул зазевавшуюся девочку, за что получил замечание от училки и легкий подзатыльник от самого Галямова. Окружающие мамочки Галямова брезгливо сторонились и вроде немного побаивались. Видать не на хорошем счету. Папаша.

Детей погрузили в автобусы. Соколов помахал рукой своему отражению в зеркальном окне в то место, где предположительно сидел Толик, который, как понадеялся Соколов, помахал ему в ответ. Соколов успел зацепить взглядом, как Галямовский отпрыск сунул пятерню Галямову и тот пожал, хотя по виду должен был отвесить минимум пендель. «Тоже ведь в лагерь», подумал Соколов и представил, как галямовский сынок «пробивает фанеру» его Толику. Нет, выдохнул вслух Соколов, ощутив почти физическую боль.

Криво улыбнувшись на прощание учительнице Толика и остальным, Соколов вышел со школьного двора. Впереди маячила вразвалочку фигура Галямова. Вслед за липкой волной давно забытого страха вдруг накатила ненависть. Я его убью, вдруг решил Соколов.

Соколов пошел за старым врагом. Не то чтобы он был готов прямо сейчас растерзать Галямова, но с каждым шагом им овладевала решительная, спортивная злость. Галямов прошел немного по тротуару, а потом нырнул в переход, и дальше, во дворы. Боясь потерять Галямова из виду, Соколов ускорился. Галямов вышагивал по тропинке мимо холодных на вид металлических конструкций запущенной детской площадки, под раскоряченными кустами боярышника, набитых по макушку красными гроздьями ягод. Соколов подстроился под его небрежный ритм. Галямов набрел на узкую арку в исписанной граффити стене дома и скрылся в черной дыре. Соколов не отставал.

В полумраке арки, Соколов успел заметить метнувшуюся фигуру, и что-то с силой прижало его к облупившейся стене, сдавило, собрав воедино легкий шарф, ворот куртки и горло.

– Ты че, сука?

Сдавленным горлом Соколов только успел просипеть:

– Галямов.

– Ну, – давление и не думало ослабевать. Прищур напротив взвешивал варианты. – Ты от Мокрого? Да?

Хват слегка спал, но только лишь для того, чтобы поудобнее взяться и с новой силой вдавить горло и шарф Соколова в стенку.

– Не, – просипел Соколов. Дыхание со свистом вырывалось из щели, оставленной ручищей. Соколов рисковал быть задушенным. Еще немного и, казалось, он хрустнет и переломится.

– Погоди-ка… Дохлый! Твою ж мать!

Галямов бросил душить Соколова, отстранился и теперь смотрел на него в полумраке арки даже с каким-то умилением, как с ужасом осознал Соколов.

Соколов откашлялся. Расправил шарф и ворот. В голове еще пульсировало, руки дрожали.

– Я думаю, что за хер меня пасет? А тут вот. Дохлый. Ну, здорово, бродяга, – Галямов протянул руку. Соколов пожал ее на автомате.

– Я тоже думаю, ты не ты, – сказал Соколов.

– Я не я, – хохотнул Галямов.

Помолчали.

– Ты все такой же, – наглядевшись на Соколова, сказал Галямов, потом доверительно и почти ласково вдруг спросил, – У тебя бабки есть?

Соколов несколько ошалел, испытывая острое чувство дежа вю.

– Ну, – неопределенно сказал он.

– Погнали, бахнем, – Галямов вывел его из подворотни на свет. – Тут есть одна харчевня-харчовня, армянская, там наливают и народу нет, потрещим. А то знаешь, после вчерашнего у меня какой-то не стояк ваще.

– Так утро вроде еще, – начал сопротивляться Соколов.

– Че как девочка-то?

Тяжелая рука Галямова легла на ему плечо и повела в непонятном направлении, прочь от пропахшей аммиаком арки.

***

Через полчаса в желудке у Соколова болталось и журчало, перевариваясь и перемешиваясь полшаурмы, сто грамм водки и чувство тошноты. Стол был липким, как старая карамель, и пахло вокруг тошнотворно сладко, Соколов не хотел испачкать пальто и держал руки под столом.

– Ты кем работаешь? – спросил Галямов впиваясь крупными желтыми зубами в шаурму. Из шаурмы по пальцам Галямова обильно тек белесый жирный сок и капал на грязный стол. В «харчевне», как назвал ее Галямов, они были вдвоем, если не считать сонного силуэта за мясным столбиком с нанизанным почерневшим мясом. За окном все еще серело субботнее утро, но народ уже торопился по своим делам.

– Да тут, в банке, – ответил с досадой Соколов. День насмарку, подумал он. Зачем-то он достал свою визитку и положил на стол рядом с каплями шаурмы.

– О-о-м-мм, – уважительно промычал Галямов. – Звякну, может. По делу, если че. – А прожевав солидный кусок, добавил, – Возьми по пивасу, так чисто, запить. А я начислю пока по писят еще.