– Так вы снимайте рюкзак-то, – жалобно сказал прижатый Донцов.

– Я потом не одену, – впервые открыла рот женщина. Вместе с ней в машину вошел тяжелый дух разгоряченного тела, свежего пота и железной дороги.

– А что это у вас церковь такая старая, заброшенная, сейчас вроде восстанавливают все, – спросила Катя оглядываясь назад.

– Так, то не церква, – охотно отозвалась женщина и приветливо улыбнулась Кате. Катю всегда поражал этот неожиданный переход у некоторых людей, когда колючая настороженность быстро сменяется округлой мягкостью. – То киношники кино снимали. А церква нам не положена, сами в Малиново ездим.

Поле закончилось, дорога выправилась, пропали ямы и колдобины. Вдоль проезжей строго стояли столбы с прикрученными бетонными блоками, а по столбам провода. Дальше метров на пять травяные полянки, а потом уже заборчики, заборы, ограды, ворота крашенные и покосившиеся, приземистые домишки и домищи со множеством окошечек, наличников, занавесочек. А кое-где свеженькие краснокирпичные кубы с аляповатым пластиком окон. Мелькнет глянцевый бок надежно осевшей в лохматых кустах машины. Тут и там щедро прут из земли лопухи и прочая зелень.

– Погоди-ка, погоди, здесь вот стой, а вон то Рябиновая, – женщина махнула влево, куда с пригорка катилась короткая улица, упирающаяся в ельник. – Вам там к кому?

– Не знаем, в девятый дом, – Катя заглянула в бумажку.

Женщина открывшая уже дверь и занесшая со вздохом ногу чтобы ступить на землю на какое-то время оцепенела. Так и зависла – одна половина с тяжелым рюкзаком в полумраке машины, вторая на ярком солнечной свету с вытянутой ногой. На мгновение. На какое-то долгое мгновение, как отметила Катя, за это время Донцов успел пять раз тяжело вздохнуть, Фомин сжать губы в тонкую раздраженную полоску, а слепень до того с тупой настойчивостью долбившийся в лобовое, вылететь из салона через открытое окно.

Женщина выбралась из машины. Привычным движением тела подбросила на плечах рюкзак, чтобы лег как надо и пошла себе ничего не сказав. Катя крикнула ей «Спасибо!». Женщина вздрогнула, так и не обернулась, а только мелко перекрестилась, судя по движению руки.

Машина ухнула с пригорка вниз.

***

– А здесь у меня кроли живут.

От мелкоячеистой решетки ощутимо пахнуло.

– Кто? – брезгливо наморщил нос Донцов.

– Кролики, – хозяйка отвернулась от низких клеток и поковыляла по дорожке из потрескавшихся керамических плиток, зажатой между обильно растущей крапивой, одуванчиками, лопухами и прочей травой. Юбка, платок, коричневая кофта на пуговицах. Ногами в большемерных галошах шаркает. Ногти черные.

– А тут по забору малина, тут смородина. Красная. Черная. Крыжовник, – Хозяйка ежесекундно останавливалась и махала неопределенно рукой на какой-нибудь зеленый куст. Донцов закатывал глаза и бил ногами, как конь на привязи. Фомин молча смотрел по сторонам со скучающим видом. Кате приходилось отдуваться за троих. Кивать, согласно и заинтересованно угукать и иногда переспрашивать, не потому что не поняла, а чтобы показать заинтересованность и участие.

От многочисленных неухоженных кустов тянуло сыростью. Никаких ягод видно не было, укрывшись за листами в глубине веток кучковалась паутина и мрак. Участок широкий и заросший, щетинистый как алкаш кончался сереньким дохлым заборчиком из пересохших неравномерных дощечек. За заборчиком сразу вставал черный лес. Нависал тяжелой стеной. Плотный и чужой.

Дорожка повернула влево и пройдя мимо скособоченной поленницы они оказались между домом и приземистым черным срубом, с одним маленьким окошком и наспех сколоченной скамеечкой под ним.

– Баня, – махнула рукой хозяйка. – Смотреть будете?

– Не, и так понятно, – поспешно ответил Фомин. Донцов закивал. Катя вздохнула.

Вошли в дом. Летняя веранда. Осевшая дверь с мягким скрипом. Комната. Овальные портреты на стенах. Стол, накрытый старомодной скатертью с кисточками и бахромой. Резкий сухой запах. Травами и застоявшимся временем. В дверных проемах занавески из старых простыней.

– Мухи, – прокомментировала занавески хозяйка.

Сервант с фужерчиками и фарфоровыми супницами. Тарелочки с золотой каемочкой блинной стопкой.

– Мадонна, – снова и непонятно прокомментировала хозяйка.

Книжные стеллажи. Старый сундук. Опять фотографии – размытые овалы. Дверной проем в другую комнату. Одернутая занавеска. В полумраке виднеется высокая кровать. Застеленная, с металлическими шишками и аккуратными подушками. Коврик над ней. Узоры. Солнечный квадрат на стене.

– А это все родственники ваши? – спросила Катя про фотографии.

– Нет, – ответила хозяйка и бесцеремонно, в упор уставилась на Катю. У хозяйки были бесцветные, почти не видные радужки, отчего зрачки казались как иголочки. Покалывали даже казалось. Катя поежилась. Была хозяйка какая-то неопределенная, неясная, угловатая и одновременно широкая, на кистях рук бугрятся старушечьи вены, а движения уверенные, точные. Иногда морщины вдруг разглаживаются и на месте недавней старухи возникает вполне моложавого вида женщина, а потом вдруг загорбится, спина колесом, в шаге скрипит, дышит как паровоз. Кофта эта… бабушкина. А голос звонкий.

– Сама-то я в другом доме живу, – вдруг сказала хозяйка, все также впиваясь в Катю своими глазами-иголками. – В котором ближе к лесу.

– А в этом, кто живет? – продолжала опрос Катя, а сама посматривала на Фомина. Фомин разглядывал корешки книг на полках.

– Тут точно кто-то умер, – тихо сказал себе под нос Донцов.

Хозяйка метнула на Донцова злой взгляд.

– Ты иди давай, Донцов. Иди. Покури на улице, – погнала его из дома Катя.

– Райское местечко, – потроллил их Донцов, пряча за дверью улыбающуюся гримасу.

– Никто тут не живет… И не жил. Хорошее место тут, дочка. А запах такой, так-то не живет никто. Без людей-то оно как? Все пылится, зарастает. А как вы заселитесь, так все лучше. И для вас, и для дома. Лес вона рядом совсем, магазин есть тут недалече, участок так весь ваш, я уже и не справляюсь с ним, забросила давно, малина вон пошла как, мясо от кролей, и мне прибавка-то, очень же дешево, лучше тут в округе и не найти, – Хозяйка запричитала скороговоркой с придыханием. Заохала, засуетилась, одновременно выправилась и скрючилась, схватилась за бока, стала качать головой и припадать на одну ногу. Иголочки в ее глазах затупились. А глаза из бесцветных стали мутные, старческие.

– Мне нравится, – громко и с нажимом сказала Катя.

Фомин встрепенулся от ее голоса. Ожил. Заозирался по сторонам. И спросил:

– А готовить как?

Хозяйка стала показывать ему устройство газовой плитки, а Катя потихоньку вышла вслед за Донцовым на улицу.

– Донцов, имей совесть.

Донцов сидел на корточках у раскидистого куста смородины. Черной или красной. И что-то ковырял руками между веток. Над его головой поднималась тонкая струйка сигаретного дыма и вились комары.

– Да, понял я, понял, давайте уже соглашайтесь и назад в город поедем.

– Ты пойми, Донцов, я хочу, чтобы это он принял решение. А то все я да я.

– Ну а тебе-то это зачем. Глухомань же. Через день от тоски взвоете. Перегрызетесь друг с другом. Знаешь, как бывает в замкнутых пространствах. Кукухой поедешь…

– Нам надо наконец побыть только вдвоем. Наедине. У нас же все разладилось, Донцов. Все стало другим. Да, что ты там ищешь?

Донцов обернулся и показал жменю черных пыльных ягод.

– Донцов, нам надо провести время вдвоем, чтобы вот никого вокруг, понимаешь? Ни интернета, ни телефона. Ни друзей, ни подружек, – с нажимом добавила Катя, чтобы Донцов осознал о каких именно подружках идет речь.

– Да, понял, я понял, – опять повторил Донцов и зарылся в куст. Катя вздохнула, раньше бы он сказал «ты о чем?», «что за подружки?», «у кого, у Фомина-то?», «да ладно тебе!», а так даже спорить не стал, как бы молчаливо подтверждая – да, отношения надо спасать.

Хозяйка с Фоминым вышли из дома.

– Ну, что решили? – спросила хозяйка и впервые за все время вдруг улыбнулась. Глаза у нее прозрачные, подумала Катя.