Посреди поляны лежал распластанный сосновый ствол. Широкий, как алтарь. Травяной подшерсток вдруг забурлил, вздыбился. Голова закружилась и небо, очерченное мохнатыми шапками сосен, метнулось вниз. Жизнь распалась на тысячи маленьких осколков. Время понеслось вихрем.

Катя не видела кто вышел ей навстречу.

***

Хозяйка стукнула в дверь. Не зашла, как бывало, нагло и по-свойски, а осторожно стукнула. Один раз, но Катя услышала, отозвалась, открыла дверь. Хозяйка скользнула бесцветными глазами по Кате и дальше вглубь комнаты. Катя обернулась, спиной к двери сидел Фомин. Спина выгнута, лопатки сведены, ребра торчат, мышцы напряжены. По коже течет пот. Морда собаки вверх. Морда собаки вниз.

Катя шагнула вперед и прикрыла за собой дверь. Заметила блеснувшую в сыром взгляде насмешку.

– Я баню затопила, пойдете? – спросила хозяйка. Труба соседнего домика дымила чем-то белым и плотным, а сам домик, казалось, приподнялся, надулся, тихо поскрипывал, постукивал, пыхтел и дышал наливающимся теплом.

– В баню? – переспросила Катя. Она последний раз была в русской деревенской бане, не в стерильной сауне фитнесс-клуба, еще в детстве. Память услужливо подсунула картинку – клубы пара, размытые фигуры, мамины волосы, растрепанные, налипшие на плечи, вода, льющаяся из ведер на крепкие спины и бедра. Или это не память? Видела где-то репродукцию. Картинку. Фотографию. Что-то похожее.

Хозяйка ждала ответа.

– Нет, – сказала Катя. – Мне плохо может стать с непривычки.

– А твой? – хозяйка кивнула в сторону двери. Катя вдруг увидела какое у нее на самом деле гладкое, почти молодое лицо. Морщины разгладились, серый пепел из глаз ушел, уступив прозрачной воде, пигментные пятна, ржавая, как истертая кожа – все это исчезло. На Катю с хитрецой, если не с явной издевкой, ухмылочкой даже, смотрела почти ее ровесница.

– Без меня не пойдет, – твердо ответила Катя.

– Да не съем я его, – хохотнула хозяйка, обнажив ровные блестящие от слюны зубы. – Ладно, ладно. Потом, когда баня немного остынет и я уйду, идите, ничего там с вами не станет. Не сомлеете.

Хозяйка повернулась. Сошла с крыльца. А Катя смотрела ей в след, все сильнее прижимаясь голой спиной к занозливой двери. Узел купальника сильно давил между лопаток. Жара клубилась на веранде. Обжигающая, терпкая.

Хозяйка скользнула в тень от бани. Там в полумраке обернулась. Внимательно, как будто взвешивая осмотрела напряженную Катину фигуру. Собака с пустыми глазницами.

– Ты бы не ходила в лес, девочка, – вдруг сказала хозяйка с сочувствием. Голос ее дрожал и скрипел. Она стащила морщинистыми, с шишками разбухших суставов пальцами с головы выцветший платок. Белые с желтым пряди некрасиво рассыпались в стороны.

Катя толкнула спиной дверь и почти упала внутрь комнаты. Фомин, закончив свою йогу, сидел на полу и глубоко дышал. Поджарое тело в нитях и буграх мышц блестело от пота.

– Фомин, ты в баню пойдешь со мной? – спросила Катя.

– Нет, – отозвался Фомин.

Катя подошла и положила ладонь ему на грудь. Сердце отозвалось ровным, тягучим ритмом. Скрипнула половица. Загудел ветер, трава пошла волнами, и слабая рябь тронула черные мохнатые елки. Катя дернула завязку купальника.

– Давай потом, а? – попросил Фомин. Он отошел к столу. Катина ладонь так и повисла в воздухе. И сердечный ритм остался. А ветер ушел. Верх купальник нелепо лежал под ногами яркой нездешней тряпочкой.

Она выбежала на улицу на ходу влезая в сдернутую со спинки стула кофту. Жара сразу побежала по ладоням, рукам, щекам. Катя села на косую занозистую скамеечку перед баней. Услышала слабый, но настойчивый стук. Обернулась. В запотевшем окошке, увидела прижатую ладонь. Ладонь сложилась в кулачек. Постучала. А потом сделав приглашающий жест, исчезла за темной мутью стекла…

В предбаннике было тесно. Пахло густым разнотравьем. Под ногами хлюпали лужи. Солнечный луч, проникающий через неплотно прикрытую Катей дверь, нарезал темноту на равные дольки. Она сняла одежду. Сложила аккуратно на скамейку. Все тело в царапинах и синяках. На ребрах полосы, как зверь рвал. Откуда? Толкнула тяжелую дверь. Горячий пар накинулся, обнял. Не видно ничего. Ноги скользят. Влажно. Горячо.

– Эй, – позвала Катя. – Вы где?

Хозяйки нигде не было. Пустые лавки вдоль стен. Печной бок. Ведра, бочка с водой. Как же скользко. Пар то оседал, то вновь начинал клубиться. Рассеянный слабый свет едва пробивался через запотевшее окошко, то самое, через которое ее позвали. Пот затекал в глаза. Щипал. Дышать стало тяжело. Как будто раскаленный песок в глотку засыпают. Катя дернула ручку двери. Ноги заскользили по полу, а дверь не поддалась. Катя прижалась к разбухшему дверному косяку и потянула сильнее. Ноги заскользили. Катя ухватилась покрепче. Тут ее и накрыла красная тьма, красный жар…

Со вздохом вернулась жизнь. Сумрачный предбанник, изрезанный солнечными ручьями. Ледяная струя, такая ледяная, что мышцы крутит, текла ей на грудь.

– И правда ведь, дурно стало, – Хозяйка перестала лить на нее воду. Глаза улыбаются. Губы сочные, красные. Волосы мокрые, черными змейками свернулись на покатых плечах, шее. Кожа белая, аж светиться. Грудь, живот, бедра. Запах вокруг резкий, травяной и такой дурманящий, что голова у Кати опять закружилась. Хозяйка дотронулась до ее щеки.

– Красивая ты.

Катя вскочила, ее повело в сторону, и она выпала, больно ударившись локтями о дверь бани, на свежий воздух.

***

– Ты меня любишь?

– Конечно люблю.

Фомин сел напротив на скрипучий стул.

В миске блестел желтый мед. Вязкий, подернутый сверху загустевшей пленочкой. Катя макала в мед печенье. Тот тянулся тугой струйкой, оставляя на скатерти липкие капли. Печенье ломалось. В миске оседали на дно крошки.

– А как любишь?

– Сильно.

Стул под Фоминым скрипел.

– Какая все-таки дурь средиземноморская все эти салаты, заправленные оливковым маслом, – сказал он с набитым ртом. – Помидоры с огурцами надо только со сметаной делать.

Пальца, губы все было липким от меда. Даже локти почему-то. Во рту приторно сладко. Приторно и противно. Катя бросила в миску остаток печенье. Оно стало медленно тонуть.

– Опять в лес пойдешь? Что ты там все ходишь? – спросил Фомин. Он то как раз ел с хорошим аппетитом.

– Пойдем вместе.

– Не знаю. У меня прививки нет от клещей. Да и там хозяйка попросила немного с крышей помочь. Что-то ей заколотить надо.

– Ты же не умеешь.

– Че это? – обиделся Фомин. – Я все умею.

– А дома умеешь? Или только хозяйкам всяким?

Фомин закатил глаза.

– Кать, ну что ты на ровном месте опять начинаешь. Бабулька попросила помочь. Мне что трудно что-ли?

– Бабулька, ага. Видала я ее. Ты сам-то, когда последний раз молоток в руках держал?

– Да вот держал, представляешь?

Печенье утонуло в меде. Теперь лежало на дне. А некоторые крошки застряли на полпути. Загустевшие медовые язычки расползались по скатерти.

– Ну ты уж постарайся для хозяюшки.

– Да уж постараюсь.

– Постарайся, постарайся. Она тебя потом покормит, в баньке попарит, спать уложит.

– Совсем что-ли спятила?

– Чего?!

– Ты Катя дурь какую-то несешь, – уже спокойно сказал Фомин. Отвернулся и губы в полоску собрал, пренебрежительно и даже как-то брезгливо.

И опять захлестнуло. Не вдохнуть – не выдохнуть. Красный жар внутри.

– Кать, подожди, – понеслось ей вслед.

Трескотня насекомых. Чьи-то крики. Отдаленный лай. «Ма-а-ам, Мама-а!» кричал визгливый детский голос. Музыка пульсирует. Попса. Повтор. Снова повтор. Все гудело, шевелилось, кричало, небо блестело голубым так, что выжигало глаза. Опрокидывало. Всасывало, как воронка.

За примятым к земле хозяйским домом черной стеной стоял лес.

Катя надела худи, висящее тут же на перилах, натянула на голову капюшон и пошла через участок к прорехе в заборе. Протиснулась. Потом проломилась с усилием сквозь плотно стоящие ели и оказалась в тишине.