Пока тушилась капуста, Себастьян, выдвинув стул из-за стола, пил чай. Марта, взяв в руки какую-то пеструю книжку в мягкой потрепанной обложке, погрузилась в чтение. Во дворе уже не было Вельдов. Наверное, пошли прогуляться по округе. Эхт до боли прикусил внутреннюю сторону губы. Обида была глупая, детская, но избавиться от нее он не мог. В тишине сидеть тоже не хотелось.

— У тебя начался тремор? — сглотнув, заговорил Себастьян, не отрывая взгляда от окна. Мать чуть вздрогнула от неожиданности.

— Врач в прошлом году диагностировал прогрессирующую болезнь Паркинсона. — Она заложила меж страниц палец и тяжело, будто ей что-то мешало, вздохнула. Эхт, поджав губы, покачал головой.

— Это лечится? — сухо спросил он.

— Нет. — Он нервно дернул плечами, в сотый раз за последнюю минуту читая надпись на стоящей у холодильника коробки из-под миксера. — Но можно облегчить симптомы.

— Таблетками?

— Да.

— Ты их пьешь?

Себастьян все-таки взглянул на мать. Та покачала головой, теребя край книги. Эхт недовольно хмыкнул, поерзал на скрипнувшем стуле, закинул ногу на ногу и, в задумчивости постучав пальцами по подоконнику, наконец сказал:

— Не пьешь, потому что не хочешь? — Ответом была напряженная тишина. — Они дорогие?

— Дорогие не сами таблетки, а курс.

Буквально на пару мгновений они встретились взглядами. Себастьян почувствовал, как начинает дрожать нижняя губа, а внутри, между ребер, будто пустота растекается. Странное, непонятное ему ощущение, от которого противный комок в горле встает.

Мать попыталась улыбнуться. Вышло криво. Книга едва не соскользнула по ее ноге, в самую последнюю секунду спасаемая от участи распластаться по полу. Громко зашкварчала капуста на плите. Марта поспешила к сковороде.

Эхт, нахмурившись, надавил себе ладонью на грудь, точно желал прощупать, почему же вдруг стало так больно. В носу засвербело. На секунду подумалось, что совсем недавно он видел мать молодой, здоровой, без седины в волосах и тремора в руках, и вот теперь… будто все изменения случились в одну секунду, без предупреждения, слово по щелчку пальцев.

Себастьян через силу сглотнул, поправил манжет свежей рубашки, попытался выпрямиться, но под лопатками закололо. Всю жизнь вне родного дома ему казалось, что он не станет даже грустить, когда получит сообщение, письмо, уведомление (или что там теперь отправляют) со словами сожаления от какого-нибудь баварского морга, но сейчас, именно в эту минуту, наблюдая за возящейся у плиты матерью, он как никогда остро осознал, что не проронит ни слезинки не потому, что очерствел, а из-за душащей изнутри пустоты.

От тремора не умирают, но он делает последние годы невыносимыми, превращает жизнь в существование. И это, пожалуй, даже страшнее.

Легче всего злиться и обижаться, когда не видишь этого изнеможенного, испещренного морщинами лица, которое помнишь совершенно другим. Но и теперь, с подступающими горячими слезами, бесконечная гордость не давала капитулировать.

Эхт почти чопорно утер похолодевшие, побледневшие щеки. Плакать второй раз за день он уж точно не станет. Тем более сейчас.

О тумбу стукнула кастрюля. Себастьян вздрогнул, резво встал и, выпрямив брючную строчку, со сложенными за спину руками подошел ближе к матери, выкладывающей на небольшое блюдце несколько сваренных яиц. Молча, без лишних вопросов, Эхт унес их к столу, разбил скорлупу и принялся чистить, чтобы хоть чем-то занять начинающие подрагивать от нервов руки.

В коридоре громко хлопнула дверь. Адольф неразборчиво что-то затараторил, еще задыхаясь от долгой прогулки. Вельда Себастьян не слышал; наверное, тот слишком тихо отвечал.

Вверх по лестнице раздались торопливые, детские шаги. Скрипнула половица. Эхт обернулся к Рудольфу лишь на пару секунд, отмечая, как сильно покраснело его лицо от холода, и тут же вернулся к яйцам. На ласковое поглаживание по шее он вздрогнул — пальцы были ледяные.

Вельд, неясно хмыкнув и кивнув своим мыслям, по пути к чайнику поздоровался с Мартой и, спустя минуту, уселся напротив Себастьяна, сгребающего в ладонь счищенную скорлупу. Зашуршал мусорный пакет. Нарезать яйца пришлось за столом, чтобы не вытеснять занявшуюся тестом мать и не перемазаться в муке.

— Что-то случилось? — тихо спросил Рудольф, морщась от обжегшего небо чая. Эхт покачал головой. — Точно? Ты какой-то бледный.

Себастьян, отвлекаясь от готовки, поднял на него грозный взгляд, попутно вдавливая лезвие в яйцо. Вельд, кашлянув, выставил руки в сдающемся жесте. Было ясно, что ответа он не дождется.

Эхту вообще разговаривать не хотелось. Все силы шли на игнорирование острого желания забиться куда-нибудь в угол, обхватить руками колени и часа эдак три поразглядывать темноту под веками. В детстве, наверное, он бы и мог себе такое позволить. Сейчас, разумеется, уже нет.

Себастьян помог выложить все на противень, сам затем отправил его в духовку, настроил температуру и взялся мыть гору грязной посуды. Марта, едва слышно поблагодарив, уселась с чашкой кофе за стол.

Первое время они с Рудольфом усиленно делали вид, что не замечают друг друга, но потом Вельду приспичило потянуться к небольшому блюдцу за печеньем, за которое так некстати взялась и Марта. Пара неловких вздохов наслоились друг на друга. Заговорить все же пришлось.

— Как прогулка? — Первой начала именно Марта, бегло оглядываясь на навострившего уши сына, тут же сделавшего вид, что крайне увлечен намыливанием кастрюли.

— Вполне себе. У вас здесь куда больше снега, чем у нас даже в начале января. — Рудольф же бросил взгляд на арку. — Дольф, наверное, до вечера бы в снежки играл, если бы в сугроб не свалился.

— Он не успел замерзнуть? — Марта с видом самой ответственной курицы-наседки всплеснула руками. Вельд с мягкой улыбкой покачал головой. — Себ однажды так погулял, что потом месяц не мог с кровати подняться. Зимы здесь, знаете, куда суровее, чем в восточной части. Горы все-таки.

Эхт, отвлекаясь на складирование вымытой посуды на расстеленное по тумбе полотенце, ненадолго выпал из их разговора. Мутный, беглый взгляд его уцепился за упавшую с тарелки полоску капусты, по-странному завернувшуюся в спираль. Себастьян, поддев ее пальцем, надавил, чувствуя, как выступивший сок заливается под ноготь. Нахмурился. Проморгался. Потер переносицу. Выбросил помятую полоску в мусорное ведро. А затем вздрогнул от неожиданности, когда тихий голос матери сменился на хриплый бас Рудольфа.

— Вы разве не празднуете Рождество?

— Мы не католики.

Эхт чуть усмехнулся. Несмотря на полное отторжение семьей церковных праздников, ему в детстве исправно что-то дарили, не забыв завернуть это в разрисованную елками или леденцами шуршащую блестящую бумагу. Странно было о таком подумать сейчас, потому что подобные отмеченные в календарях красным дни, казалось, выпали из памяти безвозвратно.

От долгого стояния заболели ноги. Пришлось вернуться за стол, предварительно нарочито медленно налив очередную порцию чая. Меньше всего сейчас хотелось втягиваться в разговор.

Кажется, эта мысль слишком легко читалась по хмурому лицу, и Рудольф, на секунду задумавшись, успешно попытался увлечь Марту беседой о готовке, предоставляя Себастьяну возможность посверлить взглядом стену напротив.

Эхт и сам не знал, сколько он так просидел, но точно слышал, как мать ненадолго встала, хлопнула дверцей духовки и вернулась на место. К тому времени в столовую вошли Адольф с Германом. Последний, отпустив комплимент по поводу запаха отпыхивающегося на плите пирога, присоединился к всеобщему сборищу. Мальчишка, вызвавшись налить всем чай, загремел чашками на кухне.

— Я заплачу, — невпопад выдал наконец Себастьян, тут же концентрируя на себе все взгляды. Сам же он так и продолжил рассматривать лежащую у вазы крошку. Пришлось пояснить, когда тишина стала совсем уж гнетущей: — За курс лечения.

Герман, как и Рудольф, повернулся на Марту, затем вновь на Эхта и, вздернув брови, в конце концов понимающе покачал головой. Вельд же, меланхолично мешая чай в кружке, в недоумении хмурился.