— А почему Рудольф на работе?

— Что? — Фырканье вырвалось само собой. — Чтобы заработать денег. — Себастьяну начало казаться, что его дурят. Или хотят выставить идиотом. А может все вместе.

— А когда он возвращается с работы, — продолжал Герман, — он с Адольфом разговаривает? Даже не так: проводит ли с ним время?

— Когда как. Если слишком устал — то перекидывается парой фраз за ужином. Ты это к чему вообще?

— И вот что ты по этому поводу думаешь?

— Я уже ответил.

— Нет, тогда ты не понял вопроса.

— Нет, это ты не понял ответа. Я же сказал: Дольф знает, чем себя занять, так что все нормально.

— Чем он себя занимает?

— Очевидно же: книгами! — Себастьян слишком резко выкинул вперед руку, указывая на в недоумении обернувшегося Адольфа, тут же потерявшего интерес к спору взрослых.

— Как думаешь, книги могут заменить общение с родителем?

— Ну он же его не игнорирует. Как я и сказал: они общаются, но иногда реже, из-за работы.

— За ужином?

— Да!

— И этого достаточно?

— Я же… — Эхт засопел. — Я же только что сказал — да.

— И эти книги вполне могут заполнить все остальное свободное время?

— Да.

— И ни ты, ни Адольф не злитесь на Рудольфа, когда он не может поговорить с тобой или с ним ввиду усталости на работе? Ты понимаешь, что это вынужденная необходимость?

— Да-а, — протянул Себастьян, чувствуя, как злость вихрем поднимается внутри, и как краснеет лицо.

— И ты искренне так считаешь?

— Да, считаю.

— Что книги могут заменить потребность в общении?

— Да!

— А если заменить книги на кое-что другое?

— На что?

— Скажем… прогулки?

— Адольф и без того гуляет.

— Но если бы Адольф гулял чуть больше, чем читал… этого было бы достаточно?

— Если бы ему нравилось — то да.

— Даже если без присмотра?

— Он умный мальчик, не думаю, что он бы забрел куда-нибудь.

— Это «да»?

— Да, это «да».

— Скажи, — Герман чуть придвинулся, вновь беря трость, чтобы использовать ее как подставку под руки, — бывают ли моменты, когда Адольф сознательно не хочет общаться с отцом? Допустим, слишком увлечен книгой или чем-нибудь другим и поэтому не идет на контакт?

— Не знаю. Может быть. При чем тут это?

— Как ведет себя Рудольф в такие моменты?

— Бл… — осекся Эхт, рывком подаваясь вперед. Кулак впечатался в бедро. Адольф в очередной раз обеспокоенно глянул в их сторону. — Да не знаю я! Расстроен, скорее всего. Я бы, по крайней мере, расстроился.

— А как Адольф на это реагирует?

— Он же ребенок. — Тяжело вздохнув, Себастьян откинулся в кресле, небрежным движением утирая выступившую на лбу испарину. Титанических усилий стоило ему не повысить тон. — Дети такого не замечают.

— Не замечают чего? — Герман, показалось, совсем уж издевательски выгнул бровь.

— Родительских обид. — У Эхта аж щека дернулась.

— Почему?

— Они… — он сглотнул, опуская глаза, — сосредоточены на себе. Наверное. Я не знаю.

— Ты же был ребенком, — показательно удивился Герман.

— И что с того? Мама же никогда не… — В этот раз задрожали губы. Себастьян резко выпрямился так, что затянуло под лопатками, и вперил взгляд в собственную руку, сжимающую подлокотник.

— Никогда «не» что? — понизив тон до громкого шепота, продолжил допытываться Герман.

— Не шла на контакт. — Эхт опять сглотнул, кусая внутреннюю сторону щек.

— Ты в этом так уверен?

— Д-д… да. — Голос дрогнул. Себастьян качнул головой и, нервно взъерошив волосы, медленно осел, почти вдавливаясь в спинку кресла.

— На все сто процентов уверен?

— Нет… Да. Не знаю. Не помню. — Он не смотрел на деда, лишь бегал взглядом от одной полки к другой, усиленно гоня взвившиеся в голове противные мысли.

— Напряги память, говорят, иногда полезно так делать.

— Чего ты от меня добиваешься? — Наконец, он уставился на Германа, поджимая губы так, что те превратились в одну сплошную бесцветную полосу и вовсе затерялись на лице.

— А ты еще не догадался?

— Даже если делала, то что с того?

— В смысле? Ты же сам сказал, — Герман едва ощутимо подтолкнул его тростью по подошве, — увлечения могут восполнить потребность в общении с родителем. К тому же, если родитель занят по вполне понятной — и для ребенка в том числе — причине. Иногда дети из-за присущего им эгоизма не обращают внимания на попытки выйти на контакт. Тоже твои слова, разве нет?

— Ну и?

— Ты это понимаешь?

— Да.

— А раньше понимал?

— Может быть. Я не помню.

— У тебя амнезия? Знаешь, лучше по приезде в Берлин проверься, а то у моей прабабки был Альцгеймер, могло и передаться.

Себастьян вновь засопел, отчетливо ощущая, как раздуваются ноздри. Ему хотелось сбежать от этого разговора, отвлечься на что-нибудь, просто перестать об этом всем думать. Герман будто настойчиво выбивал землю у него из-под ног, причем делал это осознанно, понимая, что за этим последует.

— Зачем ты это делаешь? — Эхт поднял на него взгляд, способный, пожалуй, кого-нибудь изжарить прямо на месте. Герман же не обратил на него внимания. — Почему даже задуматься не хочешь?

— Я задумывался об этом всю свою жизнь. — Голос теперь походил на змеиное шипение. При должном желании Себастьян сейчас мог бы отыграть карикатурного киношного злодея.

— Нет, всю свою жизнь ты только жалел себя. — Герман жестом приказал молчать. Едва дернувшийся Эхт послушно закрыл рот. Перечить деду посреди фразы он не мог из-за банального уважения к возрасту. — Ты не думал о том, что было в действительности. Ты понастроил этих воздушных замков из пустых сожалений и обид и настолько заврался, что поверил сам себе. Ты не помнишь детство, потому что воспоминания оттуда никак не клеились с той историей, что ты себе придумал, и тогда ты предпочел от них и вовсе избавиться. Да, тебе не нужна чужая жалость, но просто необходима своя собственная. И ты боишься с этим расставаться. Поэтому и не задумываешься. Как начнешь — вспомнишь.

— А унижения и побои со стороны старухи я тоже придумал? — Герман дернул плечами, будто ставя точку, и Себастьян, игнорируя жжение в глазах, тут же подался вперед, от бессильной ярости сжимая одну руку в кулак и впиваясь отросшими ногтями в ладони, а второй принимаясь активно жестикулировать. — А… того ублюдка? Ты думаешь, я настолько сумасшедший?! Ты думаешь… думаешь, дело только в матери? Я не жалею себя, ясно? Сама по себе жалость — это жалко.

— Мы говорим не о Хильке или о том проклятом педофиле, — отрезал Герман, стискивая набалдашник трости. — И то, и другое — отдельная тема, и мы ее с тобой обсудим, если захочешь, но сейчас речь о том, что ты не можешь здраво оценивать ситуацию.

— Я здраво ее оцениваю.

— Нет. Ты мыслишь двулично. В чем разница между Мартой и Рудольфом? Я вот ее не вижу.

— Рудольф работает, чтобы обеспечить сына.

— А Марта разве не для того же работала? Был ли ты хоть раз голоден, не одет или обделен чем-то материальным в детстве? Господи, Себастьян, деньги на учебу в столице ты взял не с улицы! Или этого ты тоже «не помнишь»? Я не хочу злиться на тебя, но эта упертость… как баран, ей богу.

— Я не хочу об этом говорить. — Эхт, странно дернувшись, поднялся и, одним резким выпадом задвинув подставку под ноги обратно, двинулся в сторону двери, громко топая. Он ожидал, что дед что-нибудь возразит, но тот лишь буравил его спину недовольным взглядом. Адольф, так и замерший у полок, потерянно жал к груди книжонку. Даже пояснять ничего не хотелось.

Хлопнув дверью, Себастьян опустился на коридорный диван. Приятная тень алькова будто отрезала его от остального мира. Можно было уже не кусать щеки и не терпеть медный привкус во рту.

Эхт, злясь еще больше, поспешно утирал слезы. Лицо все краснело, и теперь он, наверное, был похож на помидор. От этого раздражение только усиливалось. В последнее время он слишком часто плакал, и поэтому тоже хотелось с силой вдарить по стене, чтобы хоть чуть-чуть унять бушующую внутри ярость.