Он должен ностальгировать, с улыбкой рассматривать знакомый цветочный горшок на подоконнике, старый, потрескавшийся от температур термометр со снежной шапкой по обратную сторону окна, его собственную детскую фотографию за стеклом шкафчика. Вместо всего этого Себастьян ощущал только острое желание уйти, не вспоминать, не думать, выкинуть этот дом из головы к чертям собачьим.

Но что он мог сделать, если уже стоял здесь, среди тумб и шкафчиков, пытаясь приготовить завтрак?

Он не должен был возвращаться. Иначе зря бежал от этого всего. От вещей, что напоминали о самом ужасном времени в жизни. Иногда Эхту казалось, что та неудачная попытка изнасилования — лишь предлог, чтобы уехать. Потому что детальнее всего он помнил то, что ему сказал бабушка в день, когда он ободранный, перемазанный чем попало перевалился через порог, не чувствуя ног и попеременно забывая, как дышать. Помнил, как от толчка отшатнулся, ударяясь лопатками об косяк, и как закашлялся так, что пошла кровь. Помнил, что тогда впервые в жизни захотел ударить кого-то так сильно, что мысли полностью отключились.

Себастьян одним резким движением отсек пластик сыра, не боясь, что порежется сам. Желваки на лице выступили болезненными припухлостями. Он покачал головой, выбрасывая рисующуюся ярче обычного картинку из мыслей.

Вскипел чайник.

Эхт уселся за стол, медленно жуя бутерброды. Окно напротив покрылось наледью, и было видно лишь далекие верхушки голых деревьев, что росли на соседнем возвышении. Чай обжег искусанные губы. Себастьян коротко, забывшись, улыбнулся, кончиками пальцев нащупывая оставшуюся после вчерашней ночи отметину на шее. Воспоминания окончательно отступили.

На кухню, чуть шаркая, зашел Рудольф, потрепал его по волосам, украл один бутерброд и, сунув тот в зубы, принялся искать сахарницу. На душе вновь стало тепло. Эхт постепенно успокоился, хлебая чай и наблюдая за тем, как Вельд старается приготовить что-нибудь более путное, чем сыр с хлебом. Без комментариев о том, что Себастьян поленился даже масло достать, не обошлось.

Пока дожаривалась яичница, на освободившуюся тарелку из-под бутербродов ему положили пару пластиков колбасы и тосты, подлили кипятка в кружку и, еще несколько минут спустя, добавили ко всему этому яблоко. Бурление в животе унялось.

— Наденешь ту свою водолазку, когда пойдем, — произнес Рудольф, усаживаясь напротив с тарелкой, — а то пальто у тебя не очень теплое, еще заболеешь.

Себастьян, неопределенно хмыкнув, кивнул и придвинул яичницу ближе. Он бы больше переживал за то, сколько снега завалится в обувь, а то сугробы за ночь намело почти по колено.

Противно тикающие часы в гостиной показывали чуть за девять, когда настала пора выходить из дома. Вельд покрепче закутался в пальто, пока Эхт пытался сориентироваться среди белоснежных полей, изредка прерываемых немногочисленными домиками. Наконец он, выдернув чужую руку из кармана, потащился куда-то вперед, ругаясь себе под нос на то, что в снегу теперь хрен найдешь реку.

Шли долго. Первое время Рудольф молчал, терпя колющий пальцы мороз, пока не догадался вместе с ладонью Себастьяна сунуть руку обратно в карман. Возражений не последовало. Эхт вообще казался полностью погруженным в собственные мысли, то и дело хмурясь или надувая покрасневшие щеки.

Из звуков остались лишь скрип и их тяжелое, наслаивающееся друг на друга дыхание. В глазах рябило от снега: в лучах окончательно поднявшегося в сером небе солнца он блестел так, что казалось, будто по всей его поверхности по неосторожности рассыпали бриллианты. А отвести взгляд было невозможно. Не столько из-за красоты, сколько из-за бесконечности этого полотна.

— Ты уверен, что мы идем в верном направлении? — с одышкой спросил Рудольф, оглядываясь на почти скрывшийся из виду дом. От него остались лишь темная полоса второго этажа и короткая черточка дымохода; крышу тоже завалило так, что она сливалась на общем фоне.

— Да-да, сейчас, — ненадолго останавливаясь, чтобы стряхнуть прилипший к брючине снег, отмахнулся Себастьян. — Я знаю ориентир. — Пауза продлилась минуты две, а затем он вдруг оживился, тыча рукой куда-то в сторону. — Вот!

Вельд пригляделся, нахмурился и едва смог разглядеть торчащие из сугробов камни. Эхт тем временем, с опаской нащупав что-то на земле, приказал ступать медленнее и как можно осторожней. Под ногами оказался лед.

Рудольф вспомнил, что говорил ему Себастьян очень давно. Тогда он, справедливости ради, даже не был уверен, не бредит ли тот, но теперь, когда то и дело приходилось оглядываться на камни, в голове рисовалась вполне четкая, а потому еще более жуткая картинка.

Эхт казался на удивление спокойным и каким-то сосредоточенным. Так, пожалуй, выглядит собравшийся с силами человек, вознамерившийся дать обидчику отпор. Со зданием, однако, подумал Вельд с нервной усмешкой, драться будет весьма проблематично.

Но вряд ли Себастьян шел сюда за этим. Когда под ногами опять захрустел снег, он обернулся, вновь подал Рудольфу руку и, вцепившись в его пальцы, неясным взглядом окинул очередную распростершуюся перед ними возвышенность. Губы его дрогнули, словно бы в отвращении.

— Дальше, наверное? — предположил Вельд, чуть пиная оказавшийся под подошвой камешек.

— Нет, — твердо ответил Эхт и сжал челюсть так, что скрипнули зубы. — Тут.

Оставив Рудольфа одного, он шагнул вперед. Сначала медленно, будто нерешительно, а затем, то ли фыркнув, то ли резко выдохнув, сорвался с места, пробираясь выше. Покрутившись, Себастьян, ненадолго подняв взгляд на небо, коснулся высокого забора: раз, второй, часто замахал рукой, сметая снег. Даже отсюда Вельд видел, как яростно блеснули почти бесцветные глаза.

Прождав внизу несколько долгих секунд, он двинулся следом. Эхт заходил из стороны в сторону, хаотично избавляя от сугробов пошарпанный фундамент. За ним, едва выглядывая из-под снега, свалены местами сгнившие доски. Рудольф, остановившись чуть поодаль, нащупал несколько ступеней там, где раньше было крыльцо.

Руки перестали слушаться, окоченели, едва могли согнуться пальцы. Себастьян обессиленно опустился на землю, подтянул колени к груди и, обжигая холодом лицо, спрятал его в ладонях. Он ненадолго ощутил себя тем мальчиком, которому пришлось скатываться кубарем по ступеням, подниматься через жуткую боль и всепоглощающий страх и бежать дальше, не разбирая дороги и путаясь в собственных ногах. Но одновременно с этим — новое, незнакомое доселе чувство, оседающее приятной горечью на языке и жжением в груди. Пришлось изрядно покопаться в словарном запасе, чтобы найти подходящее ему слово.

Злорадство.

Потрескавшиеся на морозе губы тронула неожиданная улыбка, превратившаяся за несколько коротких мгновений в почти сумасшедшую усмешку. Рядом на корточки опустился Вельд, положивший руку на спину и прошептавший что-то про то, что на снегу сидеть не стоит. Эхт пространно кивнул, глубоко втянул носом воздух, едва не закашлялся и, попутно отряхивая брюки с пальто, поднялся.

До сих пор не верилось. Перед ним и впрямь лежали заснеженные руины его личного ада. Себастьян не смог удержаться от второй улыбки. По подбородку скользнула тонкая струйка крови. Лопнула губа.

Он облизал ее быстрым движением и, не потрудившись даже вытереть рукавом, еще долго смотрел на поблескивающие сугробы с нечитаемым выражением лица. Рудольф беззвучно стоял рядом, приобняв за плечи, и только временами тяжело вздыхал, тут же морщась.

Закоченели ноги.

Эхт задел мыском ботинка отваливающийся камень от облицованного фундамента, отшвырнул его в сторону, пнул чуть сильнее, повторил так раза три, пока не заболели пальцы. Потом почти по-солдатски резко развернулся на месте, быстро поцеловал Вельда в губы, дернул его за фальш-погон на пальто и едва не скатился вниз по склону.

— Осторожней! — только и успел крикнуть Рудольф, медленно спускаясь следом. Себастьян лишь отмахнулся, резво ступая по уже расчищенной тропинке. — Теперь-то я могу поспать до обеда?