— Скажи честно, на прошлых выходных ты ведь на курсы доморощенных психологов отъезжал, а не по работе, да? — Себастьян закатил глаза, окончательно закрывая книгу и откладывая ее на столик. — А знаешь, хрен с ним, но я хочу сменить специалиста, ты мне не подходишь. — Он замолчал, ожидая, что Рудольф что-то пошутит или хотя бы возразит, но тот и не думал открывать рот, очевидно, бросив все силы на попытки гипноза. — Ну что? Я не хочу ее видеть. Да ладно я, но она-то, может, тоже не хочет, а у меня даже номера ее нет, чтобы позвонить и узнать. Был телефон дедушки, но он записан в книжке, которая, вот ж несчастье (хотя для кого как, знаешь ли) сгорела.
— У вас был домашний? — наконец спросил Вельд таким тоном, будто Эхт и впрямь был пациентом на приеме у психолога.
— Да, наверное. Не знаю. Даже если и был — выбросили, поди, давно.
— Номер помнишь?
— Смутно.
— Вот вспоминай и звони.
— Прям сегодня? — Себастьян поморщился. — Да не хочу я никуда ехать, Руди, мне это даром не надо. Только жизнь устаканилась, дай хоть отдохнуть.
Вспоминать о матери вообще не хотелось. Эхту было легче делать вид, что ее и вовсе не существует. Каждый раз, стоило о ней подумать, он неизменно приходил к одному и тому же вопросу: что в нем было не так, раз самый (в общественном понимании) родной человек предпочел работу ему?
Это было глупо. Он никогда не давал повода назвать себя проблемным ребенком, никогда не озорничал сверх меры, не требовал повышенного внимания или всего того, за что в теории можно было так к нему относиться. А потому вопрос его оставался без ответа, а сам Себастьян весь дальнейший день злился и — не всегда, но часто — напивался.
Губы сами собой дрогнули и искривились, как это обычно бывает у людей, готовых заплакать. Лицо Вельда мгновенно смягчилось. Эхт не стал утруждать себя объяснениями, что так он почасту выказывает отвращение.
— Правда жаль, что так выходит, но тебе это нужно, — кашлянув, вновь начал Рудольф.
— Ты что, оглох там в своем самолете? Или «не» из принципа пропустил? — На дворе стоял уже поздний вечер, и у Себастьяна совершенно не было сил спорить, но хотя бы возмутиться он счел обязательным.
— В конце концов, знаешь, можем просто поехать в Баварию, — полностью пропустив его слова мимо ушей, продолжил Вельд. — Если нас не пустит твоя мать — ладно, проведем несколько дней в Мюнхене, Адольфу там должно понравиться, да и тебе, наверное, тоже. Даже свожу тебя в какой-нибудь тематический бар, если гундеть не будешь.
— Нечестно уговаривать меня свиданиями.
— А это сработало?
— Не надейся. — Эхт поднялся, показательно жеманно отряхнул домашние брюки и, подхватив книгу, двинулся в сторону лестницы, на первых ступенях которой и замер, оборачиваясь: — Я подумаю. Не приставай ко мне с этим. По крайней мере до двадцатых чисел.
И он и правда не приставал, предоставляя Себастьяну разобраться самому. Только Адольф временами спрашивал что-то про Баварию, но делал это до того робко, что становилось неловко промолчать. Эхт уже сразу понял, что отказаться он в любом случае не сможет.
Но до каникул и Рождества в целом оставалась уйма времени, как минимум наполовину посвященного работе. Пока Вельд выбивал у Флигера недельный отпуск, Себастьян как квочка носился с хвостами учеников, будто его вообще должно было волновать, сдадут ли они экзамены в конце года или нет.
Иногда в перерывах между уроками, сидя в кабинете или в учительской, он задумывался о том, как же сильно поменялась жизнь за жалких три месяца, что он провел здесь, в этом городе. Себастьян начал забывать, как вообще тут очутился. Казалось, он всегда тут и был, а те смазавшиеся со временем воспоминания о Берлине — какой-то слишком уж реалистичный сон. Почему-то с мыслью об этом продолжать двигаться дальше было легче. Так Эхт мог не скучать по потерянной роскоши и всем тем избыткам, наполнявшим его дни до злосчастной аварии. В конце концов, это и был его уровень — маленький дом и учительское пособие. Хотя вряд ли Себастьян когда-то представлял целую семью в подарок ко всему этому.
Слово «семья» было слишком громким, но другого он подобрать и не старался.
Этот воздушный замок, конечно, мог рухнуть в любой момент, и Эхт в мгновение ока оказался бы на улице. Но об этом думать не хотелось. Хотя бы ненадолго Себастьян желал ощутить то, чего был лишен в детстве — того теплого чувства в груди, когда возвращаешься домой, зная, что тебя там ждут, что с самого порога ты не услышишь ругательств, что не будет выволочек, что никто не придерется к тому, как скрипит половица под твоими ногами. Что не захочется развернуться прямо у порога.
Обычно, доходя в своих внутренних рассуждениях до такого, Эхт вздрагивал. Все-таки Рудольф прав — пора было дать гною вытечь из раны и перестать мучиться. А для этого нужно поговорить с теми, чьи лица Себастьян с радостью бы вычеркнул из памяти, будь он над ней властен.
Наверное, в дни принятия окончательного решения он выглядел слишком уж меланхоличным, потому что Вельд то и дело донимал расспросами о его самочувствии. Эхт только отмахивался. Принимать чужую заботу для него все еще было чем-то необычным, почти странным, хоть виду он часто старался не подавать, боясь, что так только отпугнет.
Повелось, что с проблемами он должен справляться самостоятельно. Когда-то Себастьян читал, что такое происходит из-за привитого нежелания оставаться должником, и счел это самой большой глупостью. В его случае все было куда прозаичней. Ему просто никогда не предоставляли выбора. Либо сам, либо никак.В какой-то мере это стало его кредо. Пусть и не всегда работало.
Он надеялся, что в Баварии застанет только мать и, если повезет, дедушку. Впервые в жизни Эхт искренне желал, чтобы кто-то оказался мертв. И раскаиваться в этом даже под дулом пистолета он бы отказался.
Звонить он не стал. Однажды уже набрал номер, и на том конце раздались гудки, как дрожащая рука сама собой нажала на отбой. Нет. Услышать тот голос сталось бы самой настоящей пыткой.
Рождество неумолимо приближалось, и с каждым днем Себастьян чувствовал, как все сильнее щемит под ребрами от волнения. И боль эта была отнюдь не приятной. Сделать бы вид, что ничего этого нет…
Был бы один — так бы и поступил.
Недели до каникул он считал с разбавленной какой-то злостью радостью. Рудольф успешно перевесил рождественские заказы на коллег, чем немало их, впрочем, обрадовал — праздничные дни считались самыми прибыльными; и теперь уже он принял на себя роль домохозяина, оставив Эхта разбираться с остатками работы. Все-таки возни с бумагами избежать не удалось.
Он как раз заполнял очередной документ за чашкой крепкого кофе в учительской, как дверь громко ударилась о стену и на пороге возник взвинченный до невозможности Зорн в круглых черных очках, которые подходили его псевдо-аристократическому образу так же, как корове седло.
Не успел Себастьян удивиться, как Вольфганг привалился к подоконнику, резким движением открыл окно, вынул откуда-то из-за недр жилета бело-красную пачку, достал тонкую сигарету и, чиркнув зажигалкой, закурил.
— Вы разве?.. — промямлил Эхт, следя за поднимающейся вверх струйкой дыма.
— Иногда, — бесцветным голосом ответил Зорн и затянулся так глубоко, что сигарета за пару секунд уменьшилась как минимум вдвое.
Выбрасывая короткий бычок в окно, он повернул голову так, что Себастьяну отчетливо стала видна неестественная тень под глазом. Вопрос об очках тут же испарился. И все-таки до жути стало любопытно, что же заставило обычно расслабленного по всем пунктам Вольфганга так рассвирепеть.
— Что? — заметив пристальный взгляд, гаркнул Зорн. Эхт, смутившись, отвернулся к документу. — С чего Вы это такой скромный, могли бы и спросить.
Вольфганг, по пути вновь доставая пачку, шумно плюхнулся на соседний стул, закидывая ноги на стол. Себастьян оторопел еще больше. Сложилось ощущение, что Зорна на минувших выходных подменили. Ну, или у него к седым волосам начался кризис среднего возраста.
