— Договаривались, — кивнула Волчек. — Прошло две. Герр Эхт, я бы спустила Вам это с рук, повторись такое единожды или максимум дважды. Напомнить, какой раз Ваша ранняя деменция портит Вашу собственную, да и мою жизнь? Да если я стану считать просрочки только за последний год — и то пальцев не хватит.
Себастьян было хотел открыть рот, чтобы начать спорить, но тут же осекся, приваливаясь плечом к холодной подъездной двери. Волчек была права от начала и до конца — он никогда не был образцовым арендатором, а за минувшие пару лет и вовсе расслабился, вспоминая об уплате только после тысячного звонка. Возражать было бесполезно.
Эхт вдруг почувствовал себя провинившимся школьником, которого отчитывала строгая учительница; он мог лишь тупить взгляд, попеременно беззвучно поддакивать и изо всех сил надеяться, что на ругани все и завершится.
Но это был совершенно не его день.
— Я устала это терпеть, господин Эхт. Может, человек Вы и не плохой, но и без Вас желающих снять квартиру в центре найдется немерено. Я и так отсрочила свое появление на три дня. Деньги у Вас водятся, так что я не переживаю за Вашу дальнейшую судьбу и прошу освободить жилье в ближайшие дни. И в этот раз, бога ради, не забудьте.
Закончив, Волчек тяжко вдохнула, устало потерла лоб и, грустно взглянув на уже бывшего арендатора, поспешила спуститься с лестницы. Себастьян еще долго вслушивался, как по ступеням цокают ее каблуки, по звуку напоминая упавшую монету, и не мог сдвинуться с места.
Как будто все, на чем строилась вся его осознанная жизнь, рухнуло в одночасье. Внутри даже не осталось запала на то, чтобы разозлиться, пнуть мешающуюся под ногой коробку и смотреть, как все ее содержимое пикирует вниз, разбиваясь и устилая пролет осколками стекла и переломанными деталями. Себастьян мог только вяло, почти лениво стукнуть стену ребром кулака. Всю ярость он растерял еще в юности.
Коробку он поднял, отомкнул тяжелую дверь, через секунду хлопнувшую за его спиной, врезался в бутылки, случайно распинав их по всему коридору, и с тихим ругательством прошел на кухню. Если бы он поработал еще немного — год, два, три, — смог бы выкупить ее, квартиру, у Волчек, и не знать той обиды, что испытывает каждый, покидая насиженное, обжитое место. Все — от гарнитура до крошек у раковины — казалось его собственностью, и никто не имел права ее отбирать. Но у законодательства на этот счет были другие мысли.
Себастьян, бездумно проведя рукой по мрамору стола, плюхнулся на стул с высокой спинкой и уставился в противоположную стену. Он и сам не помнил, когда сюда заехал. Будто всю жизнь здесь и прожил. Будто и детство, и отрочество, и юность прошли в этих стенах, увешанных модернистскими портретами, на которые Эхт смотрел реже, чем двоечник заглядывает в дневник; среди непомерно дорогой мебели, в окружении искусственных цветов и панорамных окон, открывавших не столько мир тебе, сколько миру — тебя. Себастьяну нравилось представлять, что он здесь полноправный хозяин. И это в конечном итоге сыграло с ним злую шутку.
Что до работы… Он устроился туда сразу после университета. Хотя «приткнулся» подошло бы в этой ситуации куда лучше. Эхту нужно было платить за учебу, да и жить на что-то не мешало бы, так что ни о стертых в кровь ногах, ни об обитых порогах он не жалел. Даже теперь, наверное.
И все-таки прошлая жизнь стерлась, превратилась в серые блики, и в памяти Себастьяна существовала только это, лишенное нищеты и нужды время, когда он мог и не глядеть на цену того, что хотел купить. С этим он тоже заигрался.
Но пока именно последняя мысль до него и не доходила.
Коробки из-под брендовой обуви, что велело хранить ему собственное подсознание, пошли в мусор первыми. Эхт выбрасывал все, что раньше, как ему казалось, могло пригодиться. Сейчас же он видел, что даже слово «хлам» здесь чересчур громкое. Себастьян оставлял лишь купленный им немногочисленный декор, складируя его в так кстати выданную коробку, и вещи, растолканные по никогда не бывавшим в использовании чемоданам с логотипами, за которые люди с радостью платили вдвое больше нужного вот уже какое десятилетие подряд. Костюмы, рубашки, коллекция галстуков, запонки, подобранные индивидуально к каждой рубашке, туфли и прочая обувь — все это оказалось беспощадно свалено в одну кучу и спрессовано как минимум дважды, прежде чем дважды вжикнула молния.
Себастьян не переоделся, не принял душ, не избавился от мерзкого ощущения на коже. Теперь он явственно понимал — ему придется ночевать там, в городке, еще раз. В том, что телефон был оставлен им именно в мотеле, сомнений никаких не было.
Его путь лежал по знакомому автобану. Ключи больше не отягощали карманы. Багажник и заднее сиденье машины были забиты багажом. В голове так и не крутилось ни единой мысли.
Сейчас — в город, за телефоном. Куда потом? Себастьян не знал.
========== 4. ==========
Почему не поискать новую работу в Берлине? Эхт бы и ответить не смог, наверное. Разве что с полчаса бы посидел в тишине, цедя давно остывший чай, а потом, сглотнув последние капли с примесью заварки на дне, тихо бы произнес:
— А кто меня возьмет?
Берга удалось уговорить хитростью. Больно уж понравился Себастьян его дочери, так вовремя заглянувшей к папочке в офис. Поборником морали Эхт никогда не был, а потому несколько ласковых ответов на весьма откровенный флирт — и работа была в его руках. Жаль, что «подавание надежд» закончилось именно тогда, когда Себастьян стал метить в начальники отдела: Берг-младшая неожиданно выскочила замуж и укатила в Италию.
Но это, вправду, не было основной причиной, как бы Себастьян ни убеждал себя в обратном. В самом же деле виной всему была банальная жажда денег: он до того привык жить на широкую ногу, что зарплата среднестатистического клерка казалась теперь ему смехотворной, а социальный статус значительно выше, чем собственные же, впрочем, способности. С уверенностью можно было сказать, что Эхт пал жертвой своих же амбиций.
Когда половина дороги осталась позади, ему в голову пришла шальная мысль скататься в Мюнхен. Перспектива застать Октоберфест, вырядиться в ледерхозе, до беспамятства напиться пива и поглазеть на девушек в дирндлях приятно грела душу, пока не вспомнился почти вросший в землю перекошенный дом. Себастьян еле удержался от того, чтобы вдарить по тормозам. Руки сами собой сжали руль так, что побелели костяшки. Нет. Только не Мюнхен. Только не снова.
Дыхательная техника помогла успокоиться. Эхт переключил все внимание на дорогу. Пусть и дальше прошлое остается серым, невзрачным пятном. Так лучше для всех.
Еще через некоторое время Себастьян начал чувствовать усталость. Поспал он мало, матрац был далек от хорошего, больше половины дня в пути — все это сказалось, и теперь Эхт то и дело зевал, а голова, став невыносимо тяжелой, так и норовила склониться куда-то то вбок, то вперед.
Дело шло к вечеру. Осенью темнело рано, и вот уже вдоль автострады зажигались немногочисленные фонари, а машины встречались все реже. Дорога эта явно не пользовалась популярностью. Себастьян даже удивился, как ему вчера так повезло встретить помощь.
Вскоре начался лес — сперва показались штучные деревья, а затем по обочинам выросли целые стены, ограждающие машину от всего остального мира. Себастьяну стало неуютно. Какое-то первородное чувство страха поселилось внутри, заставляя вжаться в сиденье и всмотреться в непроглядный сумрак. Желтые фары не могли прогнать черноту — они только поддергивали листву свечением, рисующим причудливые тени: такие, что казалось будто это чудовища тянут лапы к дверям, что это их когти стучат по крыше, что шуршание шин об асфальт — их шепот.
Себастьян ткнул кнопку, желая отогнать наваждение каким-нибудь радиоэфиром. Сперва слышался лишь треск, еще больше усиливший беспокойство, но затем прорезался тихий, но отчетливый женский голос, вещавший о победе баварской футбольной сборной. Эхт выдохнул. Испуг, сдавивший грудную клетку, постепенно отступал. Вновь вспыхнувшее перед глазами деревянное строение рассеялось. Сглотнуть набежавшую слюну вышло с трудом.
