К подобным установкам он пришел еще в школе, затем укрепил в университете и окончательно перенял на первой работе. Живя по распорядку, Себастьян мог сосредоточиться на насущных делах, а не отвлекаться на прошлое, одна мысль о котором выбивала его из колеи.
Вся педагогика была построена на планах. На практике Эхт едва ли не расписывал то, что станет говорить — чтобы не уходить от темы, не тратить учебное время попусту, беседуя о погоде или последних новостях. Дети должны были отдыхать на переменах, а не на уроках, чтобы окончательно не расслабляться.
Примерно в таком ключе он и ответил очередному предложившему ознакомительное занятие ребенку, за что в который раз за день подвергся жалостливо-осуждающим взглядам. Будь ему до них дело, Себастьян, может, и уступил бы, но ко всеобщему огорчению, это было не так.
В очередной недолгий перерыв, когда площади кабинета стало мало, он на свой страх и риск вышел в коридор. В горле за столько часов пересохло, а вода в купленной им утром бутылке незаметно испарилась, и теперь нужно было добираться до учительской за чаем.
— Да не так же оно работает! — услышал у самых дверей Себастьян и тут же безошибочно определил говорившего. Любившего временами грассировать Зорна, казалось, не узнал бы только глухой.
— А как еще?! — Это уже был, без сомнения, Брайт.
Вздохнув, Эхт толкнул дверь, мгновенно отрезавшую его от коридорного гама, и оказался в месте похлеще. Вновь присутствовали только трое, и ему на секунду подумалось, что это и есть весь коллектив, но фотографии на стенах явно свидетельствовали об обратном.
У кулера с водой, попеременно тяжко вздыхая и отхлебывая из чашки, стоял Люгнер, предпочитающий не вмешиваться в очередной конфликт. Зорн с Брайтом же, находясь по разные стороны стола, ожесточенно спорили, не обращая никакого внимания на вошедшего Себастьяна.
— Что в этот раз? — спросил он у Пауля, на что тот усмехнулся.
— Да как обычно — Бен, как это там было, «ничего не смыслящий в искусстве баран», а Вольф — в белом плаще, разумеется, — по доброте душевной пытается открыть ему глаза.
— Интересные у вас тут, однако, экземпляры.
— Да я бы сказал, целый паноптикум.
Себастьян улыбнулся, щелкая кнопкой чайника. Люгнер почесал нос, залпом осушил чашку и, подхватив какую-то папку с документами, быстро пожал ему руку на прощание, будто бессловесно передавая пост надзирателя.
Эхт, впрочем, даже не слушал увеличившиеся в громкости взаимные упреки, степенно мешая сахар в кружке и собираясь с мыслями. Так уж вышло, что в первый день в расписание ему воткнули максимум возможных уроков, а голова перестала соображать уже на половине второго. С непривычки, должно быть.
Он, выбрав место, откуда приближающееся к логическому завершению театральное представление было видно лучше всего, уселся в кресло и принялся мелкими глотками цедить чай, через раз по-старчески кряхтя из-за обожженного неба.
Так прошло минут с пять. Кружка практически опустела, сам Себастьян немного расслабился, а напротив него с неясным ругательством уселся раскрасневшийся от такой долгой перепалки Зорн, нервными движениями ладони зализывающий назад спавшую на глаза челку. Брайт же, оставив за собой последнее слово, хлопнул дверью.
Некоторое время они провели в молчании. Эхт допивал чай. Зорн пытался выровнять дыхание и громко сопел, от чего нос его казался еще больше. Наконец, отставив кружку, Себастьян заговорил, желая прервать неловкую паузу:
— К чему пришли?
Зорн как-то странно посмотрел на него, будто только сейчас и заметил. Рука его чуть дрогнула, точно от тремора, а затем вновь прошлась по волосам. Отвечать он не торопился.
— Ни к чему, — в конце концов на выдохе выдал Зорн, наклоняя голову влево до тихого щелчка и попутно хрустя костяшками. — Да я и не для этого спорил.
— А для чего? — удивился Эхт, закидывая ногу на ногу, тем самым полностью копируя позу собеседника.
— Чтобы стресс снять, — с усмешкой ответил Зорн таким тоном, точно это было нечто само самой разумеющееся. — Работа у меня не из веселых, знаете ли. Хоть какое-то развлечение в жизни.
— Вы же художник, — в самом деле Себастьян не знал этого точно, но Зорн развеял все сомнения, заторможено кивнув, — разве Вам не приносит удовольствие делиться опытом, рассказывать ученикам о великом?
— А Вы попробуйте хоть раз с детьми поговорить о Рембрандте или Веласкесе, — вздохнул Зорн, смерив его таким снисходительным взглядом, будто это именно Себастьян был одним из этих эфемерных детей. — Это же… у вас там, в математике, выучил формулу — и работаешь по ней всю жизнь, а здесь… — он сделал неясный пас рукой, и в глазах его блеснул какой-то болезненный огонь, — искусство. Тонкие материи, понимаете? Вот как ребенок поймет гениальность Ван Гога, когда все, что он о нем знает — это глупый миф о том, что тот себе ухо отрезал? Да они Моне от Мане после трех занятий отличить не могут!
Эхт ненадолго замолчал. Он, честно признаться, тоже бы не отличил. Зорн тем временем в очередной раз вздохнул, поправил платок на шее и принялся вертеть между пальцев пуговицу атласного жилета, глядя в одну точку — забурливший кулер.
— Разве это не Ваша работа? — наконец сказал Себастьян, тут же жалея — к креслу его припечатал такой тяжелый взгляд, что двинуться казалось чем-то из ряда фантастики. — Я имею в виду… гуманитариев по статистике куда больше технарей, но при большом желании даже им можно вложить в головы математический базис. С искусством разве иначе?
— На словах различий нет. — Зорн скептично вздернул брови и, поправив манжеты рубашки, продолжил: — Но вот что Вы, например, думаете, находясь в картинной галерее?
— Ну… — Эхт неясно хмыкнул. В последний раз он посещал подобные места года полтора назад, когда его туда потащила очередная определенно высокоморальная и абсолютно точно высоконравственная барышня. — Что красиво.
— Вот именно! — Зорн чуть подался вперед, активно жестикулируя. — Искусство… искусство оно не для того, понимаете, чтобы Вы прошли мимо и бросили это безликое «красиво». Оно для того, чтобы Вы остановились, всмотрелись — даже не столь в картину, сколь в себя — и задумались, прочувствовали все то, что хотел сказать автор, разглядели каждый мазок кисти на полотне, подумали о его смысле, понимаете? Картинки можно посмотреть и дома в интернете, а в галерею ходят, чтобы лицезреть картины. В этом разница. Можно научить считать по правилам, зазубрить их до такой степени, чтобы не пришлось пользоваться шпаргалками. Моя же задача выше человеческих возможностей — как я могу научить чувствовать, если ученик этого не может? Или, что хуже, даже не желает?
Себастьян промолчал. Поджал губы. Возразить было нечем. В чем-то, наверное, Зорн прав, но ему, как далекому от всей этой живописи человеку, было не дано это осознать. И не один он это понял, судя по смягчившемуся лицу напротив. Убеждать через силу его явно не собирались.
— Спасибо, что не делаете из меня второго Брайта, — краем губ усмехнулся он, садясь ровно. От расслабленной позы опять начала ныть спина.
— Вы уж точно не Брайт, — покачал головой Зорн, на одно лишь мгновение улыбаясь. — Он горячечный и не может вовремя остановиться, а это весело. Вы же… — он откашлялся, — Вы просто не Брайт.
От новой неловкой паузы спасла трель звонка. Себастьян встал, пожал протянутую руку и, поставив по пути чашку в раковину, вышел из учительской. Зорн, как он мог видеть перед тем, как дверь захлопнулась, и не пошевелился.
Оставался последний урок. Эхт еще хотел зайти в библиотеку.
========== 13. ==========
Туда он пришел уже с наступлением сумерек. Ближе к октябрю темнело все раньше, и дневной свет Себастьян видел только из окна.
Знакомая библиотекарша приветливо кивнула, стоило Эхту прикрыть за собой дверь. Ему стало даже как-то неловко от того, что он до сих пор не знает ее имени. Бейджика на ее кардигане не было.
Поздоровавшись в ответ, Себастьян шагнул дальше, в сторону только начавшего занятие Зорна. Замерев у ближайшей полки, Эхт краем глаза тщетно искал среди детских голов черные кудри. Место, где в прошлый раз сидел Адольф, пустовало. Себастьян поджал губы. Почесал бровь. Заставил себя об этом не думать.
