Осенью, когда холодало, Себастьян, натянув на себя несколько кофт и — обязательно — шарф, бродил по округе, наслаждаясь ароматами дождливой свежести и тянущегося от куч жженой листвы дыма. Бывало, он отходил так далеко от дома, что возвращаться приходилось уже в сумерках, когда царапающая заколевшие руки высокая трава чудилась ему чем-то монструозным.
К середине зимы замерзали реки, и Себастьяна под клятву быть осторожным отпускали покататься по льду. Сейчас, во взрослом возрасте, Эхту иногда снились те ощущения карябающего щеки морозного воздуха, разгоряченное дыхание, клубы пара, вырывающиеся из-под натянутого до самого носа воротника куртки, обледенелые перчатки и заброшенные за шкирку комья снега. Домашний камин после таких прогулок казался во сто крат теплее, а еда — вкуснее. Обеденным столом в ту пору служил подоконник, с которого Себастьян наблюдал за вьющимися в ночном небе снежинками, похожими на тысячи падающих звезд.
Между теми воспоминаниями и его нынешней жизнью пролегла непреодолимая пропасть. И день, когда это случилось, Эхт не мог забыть даже после нескольких лет терапии.
Чай тем временем кончился. В горле осела привычная сухость, и Себастьян то и дело сглатывал. От горячего накатывала усталость, и вдобавок приходилось бороться с зевотой. Вельд, закончивший с ужином, уже вымыл в подсобке контейнер и вернулся к работе — возне с незнакомой Эхту легковушкой. Адольф все учился, иногда фыркая или цокая языком. Дождь и не думал прекращаться.
Из звуков остались лишь барабанная дробь капель, шуршание страниц и редкое звяканье металла. Себастьян закрыл глаза, прикрывшись пиджаком, и сосредоточился на собственном дыхании, что с каждой минутой становилось все ровнее.
Хотелось скорее уснуть, а наутро осознать, что все это — город, поломка машины, увольнение — было лишь дурным сном. Но Эхт уже проходил через подобное и прекрасно знал, что надежда эта бессмысленна, что сон подарит только несколько беспокойных часов, в которые его воспаленный разум останется без контроля. Слишком редко видел он по ночам что-то хорошее. За большую удачу Себастьяном считалась неясная муть перед глазами. Даже те немногочисленные радостные события прошлого заставляли его просыпаться в холодном поту. Обычно за снежными пейзажами следовала чернота ночи и скрип половиц, тяжелая поступь и занозы в непослушных, обмерзших пальцах, что при пробуждении саднило еще пару секунд, пока Эхт приходил в себя.
Из дремы его вывел шорох. Это Адольф, вынув второй учебник, сполз по дивану так, что теперь почти лежал, пустым взглядом уставившись в текст. Себастьян, приоткрыв один глаз, выгнул бровь, стоило мальчишке посмотреть на него поверх обложки.
— Что там? — спросил Эхт шепотом.
— Математика, — грустно вздохнул Адольф.
— Математика… — повторил Себастьян, окончательно просыпаясь, и одним движением вытянул учебник из детских рук. — Что сложного в математике?
— Все.
— Ясно, наш Умник — гуманитарий, — он чуть улыбнулся ему, быстро пробежался по страницам и, пихнув пиджак в сторону, пододвинулся ближе к Адольфу. — Что конкретно тут не понимаешь?
Мальчишка ткнул в середину страницы, где столбцами располагались примеры на деление и умножение. Себастьян, уже выдумавший язвительный комментарий, только кивнул и попросил достать пригодный для решения листок. Все же Эхт легко забывал, что Адольф еще ребенок.
— В столбик умеешь? — спросил Себастьян, когда в руках у мальчишки оказалась тетрадка.
— Умножать только, как делить — не помню, — честно сознался он, опустив взгляд. Эхт хмыкнул. С какой занятной неохотой признавал Адольф свои слабые места — почти как он сам.
Себастьян не помнил, когда последний раз решал что-то так, на бумаге, без калькулятора под рукой, и сейчас даже такие легкие примеры воспламенили много лет тлеющую любовь к вычислениям. Адольф слушал с интересом, прильнув к его правой руке, и старательно выводил на листе цифры и линии. Эхт попытался вспомнить былой опыт и разговаривал медленней обычного, помогая только при крайней необходимости.
Сначала он не замечал бросаемых в свою сторону взглядов, пока, подняв глаза, не столкнулся с ними напрямую. Вельд смотрел на него со смесью удивления и недоверия, снимая колесо с домкрата, и Себастьян в ответ лишь пожал плечами, возвращаясь к импровизированному уроку.
— Ты же говорил, что все сделал, — обратился Вельд к сыну, вытирая ополоснутые от грязи руки.
— Я говорил, что сделал, но не сказал, что все, — с умным видом выдал Адольф, ненадолго отвлекаясь от вычислений.
— Неужто? И как ты планировал объясняться перед учительницей?
— Никак не собрался. Я бы списал перед уроком, — мальчишка пожал плечами. Себастьян прыснул со смеху. Да, не только в его отрочестве не понимающие точные науки люди так выкручивались.
Вельд покачал головой, но не возразил. Подойдя к двери, он ненадолго высунулся наружу, и Себастьян явственно услышал, что дождь прекратился — стекали только капли с крыши, не более. Оставив Адольфа решать последние примеры, он резво поднялся, накинул пиджак и уже подошел к выходу, как его окликнули:
— Герр Эхт, — Вельд взглянул сначала на сына, а затем на него, — спасибо за помощь.
— Да ладно, делать все равно было нечего, — отмахнулся Себастьян и обернулся на мальчишку. — Бывай, Умник. — И шагнул за порог.
Вместо привычного асфальта под ногами оказалась лужа, тут же залившаяся в недавно купленные броги. Эхт, на несколько секунд зажмурившись и мысленно выдав весь известный ему запас ругательств, пошел дальше под аккомпанемент отвратительного хлюпанья.
На улице пахло сырой листвой и землей. Если раньше Себастьян мог худо-бедно оценить подобный букет, то сейчас, когда мокрые ноги мгновенно замерзли от пробирающего до костей ветра, он казался ему как минимум премерзким.
Ни на первом этаже, ни в коридоре второго никого не было, и Эхт, переодевшись, смог наконец остаться в одиночестве. Ему необходимо подумать. И сделать это лучше за ужином.
========== 10. ==========
Следующие два дня беспрестанно лил дождь. Себастьян прогуливался только до кафе и обратно, пользуясь добродушием старшего Ратте — тот одалживал ему старый, плохо раскрывающийся зонт. Свой, как выяснилось чуть позже, Эхт оставил в бывшей съемной квартире.
Все свободное время, за неимением других дел, Себастьян тратил на чтение. Благо на первом этаже стоял небольшой шкаф, полный настолько старых книг, что некоторые становилось страшно брать в руки. Тем не менее, деваться Эхту было некуда.
У него вечно болела голова — от погоды и свалившихся проблем. Деньги убывали, и Себастьян все чаще задумывался о продаже машины. После очередной оплаты мотеля смотреть на снятую с кредитки наличку стало почти физически больно. По расчетам, на остаток он мог жить здесь еще около двух месяцев. В столице с таким капиталом — и это Эхт знал по своему опыту — делать было нечего.
Себастьян чувствовал, что запутался. Этот город дурно на него влиял — всего за неделю он напомнил обо всем том, что Эхт старался забыть годами, тщательно игнорируя жизнь до Берлина; но одновременно с тем его все меньше тянуло обратно в большой город. Дело было не столько в банальном недостатке денег, сколько в осознании собственной беспомощности перед не дающим и шанса на передышку мегаполисом. Раньше Себастьяну это казалось невероятным плюсом — он, как вертящаяся в колесе событий белка, существовал в моменте, для него не было «вчера» и «завтра», а значит, не было прошлого. А без него в какой-то мере не было и его самого.
Иногда Эхту хотелось перебороть себя, вернуться в Мюнхен, посмотреть на тот дом, где выросло не одно и не два поколения его семьи, попытаться ужиться с воспоминаниями, дать гною наконец вытечь из раны, чтобы та по прошествии стольких лет затянулась сама, без чужого вмешательства.
Но одновременно с тем Себастьян желал остаться здесь, в — черт бы его побрал с таким названием — Драйтештадте. Отнюдь не из-за чудесной природы, интересных людей и всего прочего, что привлекло бы любого другого, выбирающего место жительства. Эхт мог бы никуда не уезжать, потому что для этого не пришлось бы прикладывать усилий.
