Сердце за секунды набирает бешеный ритм, грозясь вновь подскочить к горлу и вызвать боль во всем теле. А он только и может что шипеть, словно животное, загнанное в клетку по собственной глупости.

— Вот так, твой чертов ключ и погибель, — едва различимый шепот, глядя как с другой части города на Кромку надвигается желтоватый туман.

Вот и допрыгался. Лишь косвенное упоминание части квартала севера, а реакция уже словно…

Джек не выдерживает — страдальчески стонет, запрокидывает голову вверх и зажмуривается. Его персональный ад во всем его совершенстве. Только вот… Шум от вновь переключенного радио по соседству перебивает ненужные мысли:

«А сейчас мы прерываем наш выпуск из-за срочного сообщения! В С17, неподалеку от пересечения главной ветви северной магистрали, были найдены пятеро жестоко убитых мужчин! Все они подверглись пыткам и на телах убитых нет не единого живого места! К нам до сих пор поступает информация, наш человек на месте события, а полиция пока не дает никаких ответов и кто это был предположительно. Что?.. Секундочку… Новая информация для наших слушателей: все мужчины были в розыске и считались опасными преступниками, совершившие жестокие убийства! Так, и еще… Подтвердилась информация, что у всех жертв вырезаны сердца, и ногти вырваны с корнем на обоих руках. Похоже, новый психопат объявил о себе! Мы не знаем, кто бы это мог быть, но, кажется, полиции вновь придется ужесточать меры комендантского часа!»

Джек практически перестает слушать, пренебрежительно фыркая. Он почти отвлекается, как предательский слух улавливает к черту ненужные слова ведущего:

«Что… Послание? Он оставил послание! Минуточку… Да, несколько слов были вырезаны на спине одной из жертв. Да, определенное зверство нового садиста! А наш корреспондент сейчас пытается выяснить, что же так взбудоражило всех, даже детективов на месте событий…»

— Еще один неудачник, решивший выебнуться за счет пятерых таких же… — его это ни сколько не выбешивает или волнует, тысячу раз психопаты оставляли послания, так что ни этот первый, не он же последний.

«Какой текст послания, что?! Это меняет дело… «Шестой по счету ты — Ужас», таково послание этого маньяка, и теперь…»

Но Фроста от последних слов, едва слышных, словно пробивает током. Не то само упоминание рокового имени, не то из-за самого посыла психопата. Логика, в момент взявшая под контроль ебанутые мысли, рявкает, что это очередной псих и ничего он не сможет. Только херова паника кроет наглухо, а ожившая, подобно зверю, волна эмоций теперь объявляет о себе по полной.

Джек же, как маленькая никчемная рыбешка ощущает приливную волну, готовую выбросить его на берег, и с дикой смесью чувств ощущает, как все внутри переворачивается, и страх охватывает каждый уголок сознания.

Он ощущает, как сгорают внутренние барьеры и это почти убивает его.

Всё. Тайм окончен и с него хватает.

Ключи, новый нож, пристегнутый наспех к поясу джинс, хлопок двери.

Ему плевать, но, либо он останется в бетонной коробке и сойдет с ума от своих же мыслей, либо он съебется подальше от людей и нарвется на неприятности.

Исход неясный, перспективы мрачные, мечты никакие.

Ну и ладно. Главное не так, не молча под белый шум осознавать всё что происходит в его прахом засыпанном внутреннем, мать его, мире.

Щелчок от маленького складного ножа, разносится тихим эхом под мостом, а беловолосый прищуривается, пряча шуточный нож вместе с остальной связкой ключей в карман джинс. Он чувствует до сих пор как першит в горле — сбежал он стремительно, не понимая до конца, зачем и в чем смысл. И опять роль играл тот невыжигаемый страх. Только в этот раз не за себя.

«Хотя тупое послание можно в принципе не воспринимать», — почти уверяет внутренний голос, но Джек только цинично хмыкает. Тому, что скребёт внутри, не докажешь, насколько бы хороша не была его логика. И пусть он видел… не раз видел, как его хищник расправляется с разномастными ублюдками. Неизведанному чудищу внутри почти не докажешь.

Его хищник… — мимолетное упоминание подобно траурному флеру, что проносится в мыслях. Это… больно?

— Мой? — пробуя на языке и в мыслях, только от этого становится окончательно тошно, худшее, что могло быть. Однако, по правде, хлеще этого лишь осознание…

«Он не принадлежит тебе!»

Вся его проклятая жизнь движется все девятнадцать лет как по наклонной. И он не знает где так накосячил, где нагрешил так, что ему досталось всё это. Вся никчемнейшая несправедливость. Но он, твою мать, не исключение, не он единственный несчастный мальчик в утопическом, мать его, городке. И, ах блядство, если было бы так! Если бы только была утопия.

Беловолосый с трудом петляет по знакомым и не сильно улочкам, сворачивает в узкие проходы, минует пару тупиков и перепрыгивает через небольшие ограждения, он не разбирает, да и не хочет разбирать своего движения и куда вообще бежит. Главное сам побег в неизвестность. От всего что за спиной, что за чертовым рубежом вопросов.

И наконец беловолосый забирается в дебри, неизвестные ему, граничащие с северной стороной А7.

Парень нервно переводит взгляд направо, туда откуда прибежал сюда пятнадцать минут назад. Он фыркает и не хочет задумываться о том, что подсознание подстегивает на образы, на ублюдочные ответы в его голове: прокручивать же свой блеклый день еще раз нет больше сил.

Фрост стискивает челюсть до скрипа зубов и откидывает голову назад, ощущая шероховатую твердость потрескавшегося бетона. А этот черт ему всё-таки нужен. Безумно, до ломки во всем теле, до ломки в душе. Сволочь, невыносимый, невозможный… Нереальный.

Глухой полурык срывается с губ, и он не может поверить что всё, что произошло, реально, что всё, что происходит с ним и что он чувствует реально.

Он не маленький мальчишка, отвергающий себя и в страхе отвергающий свои же мысли. Он не прожженный циник, но стремится к этому, он всего-навсего малолетняя сволочь, которая только и хочет что выжить, но даже так для него сложно. Страшно…

Страх, первобытный, неизведанный и индифферентный.

Ему всего девятнадцать — ему хуево, ему непонятно, как дальше жить и что тупые взрослые делают в таком случае. Он давно похоронил себя — сдох, и почти разлагается на ту гниль, что кишит по всему городу. И тут негаданно да неожиданно его вытаскивают. Дарованное, мать его, проклятие вместо долгожданного благословения.

Похуй на шкуру, спасенную больше трех раз, его морально вытаскивают, предварительно размазав по стенке его личность и гордость ровным блеклым слоем, а потом, подобно возрождению, собирают вновь, коверкают, издеваются, хватают за горло и режут черным лезвием, но возрождают, и создают по новой. Вот что, твою мать, с ним делают за неполный месяц, но он как херов мелкий щенок, брошенный на обочине магистрали, грязный и побитый, только преданно заглядывает в глаза и виляет ментальным хвостиком, продавая свою свободу и душу.

Сука — в мыслях, и тихий всхлип в молчании затихших сквозняков.

Так просто, почти за даром, лишь бы не быть вновь в леденящей гуще ублюдков, не думать, а просто быть рядом. Он, как чертова преданная живность. Его мутит от сравнения, но более точной интерпретации мозг не способен придумать, ибо, как херов волчонок, которого спасли, — потому что большей преданности и представить сложно. И… Так яро, так остро желать быть рядом… Просто… быть?

Нет! Не просто… Видеть, слышать, знать что нужен, желать… Желать его. Его! Его, твою мать! Только его!

— Твою мать! — крик вырывается и заполняет звонким эхом пустующую площадку.

Он такой плохой, у него уже чертов синдром — диагноз, и давай же, начинай с этим жить как-то дальше! Чертов мальчишка, который ничего больше не хочет — ни слышать, ни видеть, ни знать.

Его мир, новый, еще не до конца понятый, но настолько желанный, сформировавшейся без на то его воли и стремления, не осознанного желания. Но позволить этому миру существовать — равносильно сдохнуть, равносильно под наркотой видеть радугу и единорогов, при этом ощущая безумную боль от тысячи раз сломанных ребер и вырванного к хуям сердца.