На островке осознанного, там, в мозгу, где еще есть хоть что-то связующее и здравое, Фрост понимает, что это всего-то часть глобальной, масштабной истерии, которая связана с четырьмя годами его жизни, и произошедшим пару часов. Но чертов контроль, гребаная защитная реакция, пропади она пропадом! Она все еще держит его, и он бездумным дауном смотрит перед собой, не имея понятия как проявить хоть одну долбанную искреннюю эмоцию. Но, если оставить все как есть, закрыться, затолкать еще глубже, молча стиснуть зубы и забыть, он знает, что свихнется.

Парень прикрывает глаза, медленно растягивает губы в улыбке и думает, почему все это случилось именно с ним или это его наказание за то, что желал смерти… Он не знает и, по правде, не хочет знать. Скоро наступит пик, скоро самоконтроль этого тупого — немого состояния даст сбой и тогда…

Беловолосый распахивает серые напуганные глаза, вымученно обводит взглядом темную от тусклого желтого света комнату, и ему почти противно от того, где он живет, и противно от самого же себя.

— Докатился, твою мать… — шепчет в пустоту.

Рука все еще саднит и хорошо бы подняться, да обработать рану, но сил нет, да и не уверен он, что ноги смогут его поднять. И как бы примерзко не было это признавать, но Джек принимает всего одно решение — подтягиваясь на правой руке, цепляется за кран душевой и заползает в душ. Парень морщится от ледяной воды, от того, как намокает и липнет к телу грязная одежда, начинают щипать все открытые раны, а голова раскалываться еще сильнее, но другого способа он не видит.

Секунды — его спасительные секунды, чтобы попытаться забыть, чтобы не помнить, что произошло, чтобы почувствовать себя нормальным. Он сглатывает болезненный ком в горле, зажмуривается и сворачивается клубком, дыша через раз.

«Пожалуйста…»

Холодные струи нещадно бьют по спине, норовя порвать мокрую ткань кофты.

«Пожалуйста… Еще немного»

От ледяной воды начинают неметь пальцы на руках и губы, а тело медленно сводит болезненной судорогой.

«Пожалуйста… Отдайте мне эти минуты!»

— Не хочу помнить! Хватит! — злой вскрик и он резко подрываясь, встает на ноги, с силой крутанув обратно кран и одним широким шагом вылезая из кабинки.

«Херов день, хренова ночь, ебнутые, долбанутые… Ненавижу их всех!»

Парень сверкает гневным взглядом будто немедленно готов заморозить всю комнату и весь город вместе взятых, и, не медля, порывается дальше, желая уйти из ванной и завалиться на кровать. Однако задуманное обрывается, стоит парнишке сделать еще шаг — он подскальзывается на расплывшейся под ним луже и неуклюже шлепается на грязный пол.

 — Да что тебя… — протяжно стонет Джек, со злостью ударяя кулаком кафельный пол, о чем и жалеет в следующую секунду, приглушенно зашипев.

— Ненавижу! Ублюдская жизнь! Да, что за херня такая?! Долбаебы!

Он бесится, не понимает, почему тело начинает трясти еще сильнее, а перед глазами начинает все плыть. Ему так хочется сбросить эту ярость, сбросить контроль, но в то же время страшно, до чертиков страшно, понимая, что за этим все-таки накопилась волна чувств и эмоций, не хилая такая — подобно цунами. Которая смоет все установки и границы к херам собачьим и у него все же сорвет оставшуюся крышу напрочь и навсегда.

Быть безэмоциональным и жить по определенным, своим же, правилам — одно, выжечь в себе все эмоции и чувства, и желать бездумно подохнуть, оставаясь в трезвом сознании — другое, но вот совсем отдельное, позволить вновь возродившимся, всплывшим чувствам и эмоциям тебя захлестнуть, навсегда изменяя и превращая в невесть кого. Джек не знает, что будет после. Джек не хочет этого. Джек боится этого…

Но произошедшее дает право на этот хренов срыв, произошедшее, как спусковой механизм, который уже запущен, и процесс необратим. Он хочет забыться и в то же уничтожить весь мир, он готов даже на смерть от нейтронной бомбардировки. Лишь бы не чувствовать. А самое едкое — желание уничтожить виновников его срыва, и оно нарастает. Уничтожить их всех, начиная с той самой поганой банды, что отняла у него родителей. И так по списку — каждого. Перед глазами неведомая пелена, а они все помнятся, и все виноваты, они все отняли у него самое важное, частицу его самого…

 — Полицейские, Альфы, перекупщики с аукционов, контрактники, Лу, черт бы его драл, херовы сдавалы, загонщики, суки психи, твари спецы, Ужа…

Он замирает, а последнее слово так и не срывается с губ, и зрачки непроизвольно расширяются, не то от страха, не то от…

Парень задыхается, смаргивает чертову пелену с глаз и обхватывает себя руками, не в силах даже произнести. Он ненавидит. Он не знает что делать. Фрост тихо усмехается и понимает, что больше не может, это конец его нормальной жизни, он знает — чувствует, что после этой ночи что-то изменится, и как совершенно неизлечимый психопат прощается с собой, но на губах лишь одна довольная усмешка.

«Гори оно все… ледяным пламенем»

Он бы отдал всё на свете, заложил бы даже собственную душу, лишь бы не рождаться, лишь бы не терять своих родных. Он никому не нужен, он не понимает, почему еще живет. За что он удостоился этой блядской чести на существование в подыхающем мире? Или, все же, это наказание?

За маленький окном слышно, как по магистрали проносятся целая стая броневиков со включенными сиренами. И это его последняя капля.

«Больно!»

— Больно, больно… Больно!

Дрожь переходит в крупный озноб, а с губ слетает первый едкий смешок.

Он правда не знает, почему остался жив.

За окном полпятого утра, уже почти светает — сиренево-серые облака медленно утекают на север, а на улицах никого, но магистрали оживлены как никогда. Броневики полицейских то и дело встревожено проносятся по дорогам, люди в соседних квартирах на нервах, а блоки новостей неожиданно прервались, словно кто-то запретил их все в одночасье. А в отдельной квартирке, в ванной комнате раздаётся тихий смех, несвойственно мягкий, веселый, но неискренний и такой пугающий.

Он знает — это его новая точка отсчета.

Но единственное, что он правда не понимает, почему больше всего на свете ненавидит те прожекторы, которые помешали…

— Девятое июля, двадцать часов, сорок восемь минут. По протоколу записывать данные о второй группе подростков с просрочкой ОЦР? — молодой офицер полиции, девушка, примерно двадцати трех лет, смотрит на старшего сотрудника и ведет пометки в протокольном бланке.

— Да, записывай. Сейчас приведут последних двух, — полицейский хмуро скрестив руки на груди опирается об открытую дверь допросной и ждет под конец смены последних выловленных подростков, что по мнению старшего руководства хоть как-то, но должны повлиять на недавнее расследование.

«И с чего департаменту и начальству стукнуло в голову опрашивать этих оборвышей? Не проще ли загнать всех вниз и не заморачиваться с этим официальным опросом?» — полицейский настолько задумывается и уходит в свои мысли, что почти пропускает, как из поворота узкого коридорчика вовремя выходят несколько офицеров, ведущие в наручниках двух юношей, что примерно равны по возрасту.

— Пусти, твою мать! — идущий впереди паренек, придерживаемый под локоть стражем порядка, дергается и злится больше второго, чем собственно и привлекает внимание ждущего младшего офицера. Тот только недовольно кривит губы и кивает коллегам на допросную.

— Заводите его. Сейчас начнем, и да, Банниманда пригласите, хоть и конец смены, но может эти двое хоть что-то нам скажут.

Его без особых церемоний швыряют на стул, и благо равновесие не подводит, Фрост цепляется за край металлического стола и удерживается на стуле, морщась от звона наручников.

«Вышел, твою мать, за провизией», — в который раз думает парнишка, злобно посматривая на девушку полицейскую, которая отложила бланки и теперь ищет в планшете его данные, судя по всего, прогоняя по базе ОЦР.

Особой паники Фрост не испытывал, он вообще после всего произошедшего с ним мало что чувствовал, а недавняя истерия только помогла. Да и услышанный в пол-уха разговор старших офицеров, пока их держали в приемной, немного успокаивал.