Тихий хриплый смех, и он вновь щурится, понимая, всё — пиздец. Это то, о чем говорил…

Фрост себя обрубает, ибо не хочет даже мысленно произносить то имя. Он кривится, но как бы не противно было осознавать, тот человек, из-за которого у него окончательно сгорели все надежды и эмоции, оказался прав. Моторика… Инерция. Он двигается по ней. И даже не заметил, как сдох изнутри, что и было самым страшным для него на протяжении многих лет.

Ему не нужно ничего, никто… И даже не смотря на страх к потере желания жить, Джек уже находит в этом свою нетронутую прелесть. Мальчишка думает, что с удовольствием бы сейчас закурил и пошел бы прогуляться и желательно под снег, эдак до ночи, и чтоб адреналин бил в голову и кровь вновь неслась по венам обжигая, и был азарт, но… Черт. Сигарет нет, на улице жара — разгар лета, адреналин уже искусственный — напускной, никакого азарта нет, разве что нарваться на рыбку, да покрупнее. Но так, чтоб без последствий, и нож вошел в артерию быстро и безболезненно…

Он резко выдыхает и быстро мотает головой, отгоняя подобный бред. Фрост останавливает этот поток мыслей суицидника и материт самого себя самыми жесткими словами. Нет, он не может, не хочет просто так сдаваться, даже если нет уже никакой краски желания… Мозг то еще не отупел окончательно.

Обрывки нудного «надо» сохраняются и всё еще пульсируют где-то в подкорке. Тошно и от этого же, тошно от того, что он превратился всего лишь в оболочку, в такую же, как сотни за его бетонной коробкой, куда-то спешащих и делающих вид, что выживают. Страшно и тошно, но внутри, как бы не хотел, мозг ничего не дергает к какому-то искреннему побуждению жить. И мотивации нет и… Бороться не ради кого.

Он жил столько лет — пытался жить, и поначалу была месть, потом же привязанность, потом надежда и вновь ненависть, но потом?

«Что ты с собой сделал потом, Джек?»

Он сглатывает ком стоящий в горле, как застрявшая поперек острая рыбья кость, и ненавидит тупую голову и мысли, которые напомнили ради чего, пусть и иллюзорно, но он жил тогда. Да. Сначала месть за родителей, да, потом… чертов…

Нет, он не может вымолвить даже в мыслях то имя, так же, как и образ — не может и не хочет, но помнит, что это была привязанность, а после надежда, что может все вернется, и он будет счастлив.

Едкий смешок так и хочет при этом сорваться с губ. Глупец. Он был и, судя по всему, им и остался.

А потом пришла ненависть и желание доказать — жить вопреки всему. Но только вот не заметил, как скатился, как всё внутри перегорело, выгорело, и была лишь видимость желания ненавидеть и доказывать. И все покрылось пеплом — серым, безучастным, мертвым.

Он думал уже над этим — целых два месяца изводил себя, а в последнюю неделю вообще скатился, сравнивая себя с вектором и серой массой. Но еще какие-то сутки или несколько больше назад у него была ниточка к желанию выжить… А теперь нет даже её. Сгорела или проще уж сказать оплавилась, стекая мерзко пахнущей горящей резиной в унылую маслянистую канаву реальности.

Джек щурится, хочет, чтоб поток бессвязных и уже ненужных, как разбившееся стекло, мыслей прекратил его доставать, но почему-то не может отвязаться от навязчивых и липких, как деготь, дум. Беловолосый фыркает, ему надоедает просто валяться, чувствуя как затекает спина, и он неохотно переворачивается на левый бок, морщась от боли в ребрах. Приходится замереть, потерпеть пока пройдет новая обжигающая волна — все же его хорошенько потрепали в том тупике, и пару раз рвано выдохнув, резко подорваться с кровати.

Но финт не проходит бесследно: на несколько слишком растянувшихся мгновений в глазах темнеет, а мир словно сходит с орбиты, и парнишка приглушенно стонет, вцепляясь мертвой хваткой в изголовье кровати.

И какого черта он подорвался? Только из-за боли?

Беловолосый фыркает и распахивает глаза — платиновый, слишком прозрачный взгляд скользит по кусочку магистрали, что виднеется через окно. Он уже не находит в себе эмоций, чтобы показать как ему насточертел этот мир и свое существование. Он просто хочет сбежать из этих четырех давящих стен, выбежать туда, в жару, в духоту, под тяжелые низкие тучи и загазованные улочки, он хочет думать о чем угодно, занять голову пусть даже своей безопасностью, пробираясь через границу Кромки, но только не находится в относительной тишине этой серости доходя до ручки… А судя по всему с такими мыслями скоро дойдет.

«Или уже дошел»

Беловолосый трясет головой, наплевательски не замечая колокольный в ней звон и боль, въевшуюся в черепную коробку, и прерывисто выдыхает, пытаясь не смиряться окончательно. Хотя — фиолетово. Уже, как бы не метался в агонии мозг, пытаясь запустить самосохранение, бесполезно — душа этого не хочет.

Так легко и обреченно одновременно. И так свободно… Но не так, как мечталось — эта свобода пропитана пеплом, оседающим на легких и не дающим сделать следующий ментальный вздох. Вроде и все — отмучился, послание часы — дни, и плевать уже, а свобода не та.

Где-то под его окнами, на первых этажах кто-то что-то разбивает, и моментально доносится ругань с обвинениями и посылами в самые интимные и отдаленные места. Джек цыкает, щурится, смотря в окно, и хоть сегодня солнце периодически заходит за тучи, и над городом висит плотная шапка темно желтого смога, для него слишком светло, почти приторная, желтоватая яркость.

Он думает, что окончательно докатился, раз сумрак и ночь теперь для него предпочтительнее света — любого света.

Серая, все та же легкая кофта с капюшоном надевается быстро, хоть и движения парнишки ломанные, притупленные, и он благодарит самого же себя, что не снимал джинсы. На нахождение и надевания изношенных, но легких кед уходит еще несколько растянутых минут с хриплым нецензурным монологом, как-никак, а нагибаться с кружащейся головой и болью в ребрах проблематично.

На рюкзак валяющийся в противоположном углу, рядом с дверью, он кидает лишь безразличный взгляд на нож, что был все это время под подушкой вновь запихивает в чехол и прикрепляет за ремень джинс. Оглядев разворошенную старую постель и бардак в комнате, лишь хмыкает, резко накидывает капюшон и незамедлительно покидает комнату — еще одна минута здесь, и Фрост сойдет с ума.

Тьма постепенно начинает выбираться из временного, дневного убежища: под мостами становится темнее, с востока медленно подбирается густой почти осязаемый мрак, и медленно начинают зажигаться неоновые лампы и баннеры на всевозможных зданиях и магазинчиках. Тьма уже не таится, она захватывает своими дымчатыми щупальцами все больше пространства, отвоевывая территории запыленных улиц и автомагистралей.

Он бродит далеко от востока, ближе к западу, где двадцать минут назад зашло солнце, оставив на «прощание» кроваво розовый закат, и толстый слой облаков был до тошноты ярким на этом участке города, почти пурпурный — приторный, он некрасиво перетекал в болезненную желтизну и резко уходил в темно-фиолетовый к тому же востоку. Джек поморщился и больше не стал поднимать голову вверх, стараясь не обращать внимание на опустошенность серо-желтых от такого отцвета улиц, и дальний гул от редко проезжающих мотоциклов и машин.

Он понуро сунул руки в карманы кофты и, уткнувшись взглядом в почти черный асфальт, брел все дальше от безопасной зоны Кромки. Ему надоело, и отпустив все мысли, словно поотрезав острыми ножницами, просто брел, не задумываясь. Сейчас даже безопасность не так волновала его. Это чувство тоже притупилось, свыкшись с осознанием того самого — фиолетово на все.

Он невесело улыбнулся и пнул маслянистый камешек под ногами, лениво сворачивая влево и мельком оглядывая все еще светлый проулок между высокими заброшенными многоэтажками и двухъярусным магистральным мостом, впрочем, тоже заброшенным, ибо городского бюджета не хватает, чтобы следить за исправностью такой длинной и здоровой махины.

Но хоть одну функцию этот мост исполнял отлично, как всегда закрывая все еще не ушедший свет и бросая огромную тень на часть проулка, создавая четкую границу тени и света. А Джеку было все равно, и может потому он медленно прошел наискось, переходя на теневую сторону и направляясь все дальше по улочке. На периферии осознанного не было ни единой души, где-то далеко кто-то пробежал, по правую сторону в пятидесяти, а может и больше метрах послышались приглушенные маты, нерадивый гонщик позади, скорее всего на пятой действующей дороге промчался подобно молнии, оставляя лишь эхо, что резким звуком било по всем бетонным постройкам.