Только вот легче от этого не станет. Точно так же как и успокаивающее в подкорке — может выжил — равнохуйственно иллюзия. Ебанная нахуй иллюзия!

Ты его проебал…

Ты его полюбил…

Здравствуй, сука констатация! И двигаясь с места, но начисто не понимая на кой дьявол теперь возвращаться на Север. На кой хуй вообще теперь это всё?

А ты его любишь… Любишь, но не человеческой любовью. Другой: черной, жестокой, безумной, не дающей ни право выбора, ни право на спасение, ни право на свободу. Он лишь твой и ничей больше; твой глупый, безрассудный наивный мальчишка — белоснежная маленькая жизнь — твоя жизнь. Лишь твоя и ничья больше, и отпускать не намерен, ни на секунду, ни на сантиметр от себя! …Временная собственность?

Временная, как шлюха? Не противно ли от самой формулировки? Где был он, со своей тупой просто омерзительно-чистой преданностью и где твоё заумное и такое «правильное» — временная собственность?..

Захотел бы вновь ему предъявить это логичное — «временная собственность»?

Ты любишь его до кровавого марева перед глазами, так желая держать рядом, почти постоянно под собой, доказывая, будто в страхе, что только ты имеешь на него все права. Доказывая свою жестокость и право владения, занимая всё место в его жизни, выжигая всех остальных, и даже к воспоминаниям ревнуя бешено, неправильно, эгоистично. Хочешь отнять у каждого и перерезать глотки всем, кто когда-либо его видел, даже мельком, не говоря уже о тех, кто смел прикасаться к нему, к его коже… говорить с ним, пугать его. Его ведь нельзя пугать, касаться, оскорблять — он твой, а значит неприкосновенный…

Это ядом в кровь и сознание — эти ебанные мысли — только, где они раньше были, когда сам запугивал и оскорблял, в хуй не ставил… Где блядь? Что помешало?

Страх.

Ебаный едкий, как кислота опасный, страх. Страх себя и то, что это нечто внутри сожрет, и в конце останется лишь безумие, которое и навредит Фросту больше. Ебнешься на нем так, что убьешь его в конце, превратив его жизнь в сущий ад…

Или свою превратишь, подпустив, поняв, что он навсегда с тобой, но в конце потеряешь его, как когда-то их, и тогда чистилище настигнет тебя, равно и безумие, только болезненнее по правде в сотни раз. Этого блядь не захотел, шугнулся, как звереныш огня, и выкинул нахуй мальчишку из своей жизни…

Тогда сейчас поздравь сам себя, потому что чистилище наступило, и ещё в двойне! Ибо даже мизерного не пожелал дать, разьебал его психику, подсадил на себя, а как пришло осознание, нахуй послал!

Хуле — твоя воля — закон, раз нехуй показывать эмоции, пусть и он страдает и изводит себя, варится в этом один. А он и варился, до самого конца. Он страдал. Он тебя звал… любил сам до безумия, ровно, как последнее что он от тебя запомнил — взгляд полный ненависти и слова про белоснежную пустышку, которая и нахуй никогда не будет нужна. Отверг, молодец! Избавился от мальчишки, защитив свои собственные лелеемые и так, суко, оберегаемые эмоции!

И вот же, тварь, будь доволен — твоя главная головная боль разрешилась, больше никто не будет нервы на вилки наматывать, некого будет постоянно вытаскивать из пиздеца и зашивать дома, некому будет доставать с ебучими вопросами… Только вот на блядство ты сейчас всего этого жаждешь больше, нежели нормальной жизни или смерти всего города вместе взятых, жаждешь и по крупицам вспоминаешь всё, что вытворял и говорил этот глупый мальчишка. Его голос, его взгляд…

Она бы нахуй убила тебя за такое… И была бы права!

Ненавидеть весь город? Единственного, кого ты ненавидишь сейчас более всех, сильнее, нежели тогда ненавидел холеного мудака погубившего твою семью и тебя в целом… ты ненавидишь себя, сжирая изнутри. Но гордость-то победила!

Начать новую жизнь, забыть старое и возродиться? Да нихуя и ни разу! Ты бы не стал прежним, ничем бы новым или более улучшенным, если бы был с ним и принял то, что внутри и принял его. От себя не сбежишь и не изменишь, но вот так впустую, ради мнимого холода и горделивости отказался от дара — от редкого белоснежного, изящного хрупкого мальчишки, который настолько уперто верил и был предан? Просто выкинуть свою белоснежную жизнь нахуй, с таким бахвальством и эгоцентризмом? Умеешь сука, как никогда ранее. Поздравь себя и иди дальше!

Только вот нахуя и куда теперь — не знаешь. Не хочешь.

Выцвела даже кровь, которая и толкала вперед, в хуй не интересна теперь ни она, ни жизни, ни азарт в венах, ни наслаждение и власть над чужой жизнью. Сейчас, сравнивая, прекрасно понимаешь, что даже тогда такого не было — не было этой бесцветной похуистичности тлена, и сейчас лишь пустынное серое нечто, вязкое, как болото, неотвратимое, которое сам и организовал. И только когда сознание кроет точечным — не вернуть, потерял — начинаешь принимать всё, что было…

Круто.

И чтобы ты сделал, если бы было возможно вернуть? Или…если бы всё было по-другому, по-прежнему? Вновь и слова бы не сказал? Не подал бы и виду, что он нужен?

Шанс что выжил — минус ноль целых ноль пятьдесят тысячных — просто не мог!

А ты бы дал ему всё? Или просто вложил нож в руку, позволяя распоряжаться своей жизнью? Сучесть лишь в том, что это же белоснежный: он более благородней и честней, он бы не использовал, он бы ни за что не причинил вред.

Он никогда бы не причинил тебе боль.

То что он чувствовал и чем желал поделиться, отдать не просто кусок, а всего себя… Ты этого всё же хотел, пиздец как желал все эти его эмоции, что тогда, что сейчас. Сейчас так ещё больше. И ебучая ирония равнозначна сейчас наказанию, лишь когда потерял хочешь от него еще раз услышать все тупые признания, такие тупые, но сука нужные, желанные. Хочешь равно затащить его в безопасность и… что? Опять взять? Заставить быть рядом? Заставить жить вместе?

Но ты испохабишь ему жизнь. Напрочь раскрошишь остатки вменяемого. Уже испохабил… Быть точнее. Уже уничтожил. И та самая одна жизнь — ноль для тебя, как уверял же ещё утром, сейчас становится ключевой. Поздно понял блядь! Хотя нет… понял давно, ещё тогда, когда вытаскивал его из камотоза у Троицы. Понял насколько попал и решил лучшим из этого неизведанного будет отстраниться и забить. Отстранился, забил.

Доволен?

И серость нынешнего города, улиц, заброшек и пепелищ некогда успешных центров или жилых спальных районов — всё такая ебань, химически непригодная хуета с этим городом, с этой жизнью. И не доставало лишь одного. Того что здесь вырывают даже полные шизики и ебнутые на всю голову головорезы, рвут с остервенением и сохраняют всеми возможными способами — но вот так самолично пустить на утиль. Тот же матерый с лезвиями, что заботился до последнего о своей Лисички, та же сучка Фея, со своим приютом малолеток… Тот же уебок, сгоревший в пиздец каких муках, но стопроцентно усыпивший навсегда своего мелкого твареныша.

Все в этом ебучем городе говорит о невозможности, то что вообще противоположно ублюдсву и гнилостному течению жизни, но то, что пытаются и сохраняют, ибо другого нет и не будет, ибо это единственное ценное, даже для отморозков, если уж у них остается доля сознательного. Тот ебаный слой, что еще чего-то желает и надеется.

Только ему теперь нахуй не надо. Ничего больше. Никого. И если бы можно было…

Злости, как эмоции почти не остается, она бешеным темпом выгорает, равно ярости и ненависти ко всему и всем. Гольное знание — уничтожит, сотрет в белую пыль — да, но эмоционально не ёкает, не разрывает, как прежде, грудину изнутри. Нечему уже разрывать. Некому.

Твой зверь подохнет от тоски не позже следующих суток, сколько кровавого свежего мяса ему не предлагай…

Верно, сука. Верно. И всё что строилось, и вывозило на порядок, последние девять лет с треском рушится. А не похуй ли уже?

Город заслужит свою последнюю неминуемую кару. Только предвкушение от поломанных марионеток, что горами будут у его ног уже нет. Он их всех просто положит и поебать на будущее. Никакого гребанного хэппи энда.

Хотя, мог быть…