Дай кивает, слегка улыбаясь. И Кай ловит эту улыбку, столь доверительную, даже мечтательную. Дай верит в слова, вот пусть и верит до конца. Как острие иглы вводится в шею и вводится красная жидкость мелкий даже не замечает — поршень доводится до упора и ни одного кубика не остается.

Полминуты.

— Кай… — пока ещё может говорить, сонно произносит паренек, — Я хотел тебе признаться, ещё часом ранее, до ловушки… Я кое-что сделал, за что ты меня будешь ругать… Это из-за… — мысль теряется и сознание у Дайли становится вовсе несвязным, путающимся и он лишь жмурится не понимая что вообще хотел сказать; яд быстро разносясь по крови делает свое дело, неумолимо уничтожая сознание тело мальчика.

— Потом скажешь, малыш. Всё потом. Утром.

Кай прижимает ближе своего любимого волчонка, обнимает, чувствуя, как дыхание мелкого становится всё тише, спокойнее, незаметнее, и жалеет, что вообще полез в ту хуйню, которая ныне обратилась вот так. Сейчас хочется беситься, разьебать бокс и вытащить своего мальчишку отсюда, хочется орать, срывая связки, и сжечь весь город, но он даже не шевелиться, не делает ни одного движения, смотря перед собой пустым взглядом. Незачем. Они уже сдохшие.

— Я тебя люблю. Очень сильно люблю, волчонок.

Пульс, сократившись в последний раз, останавливается под его пальцами, и десять секунд на размышления не есть то, что Кай хотел в конце. Страх не перевешивает, он даже ждет эту боль и спусковой у баллонов вверху бокса. По крайней мере, отвлечется, чтобы не ощущать себя вновь так погано одиноко в этом ебучем мире.

— Мы скоро встретимся, и у нас будет охуенное утро! — молодой мужчина зажмуривается, прижимая к себе ещё крепче умершего мальчишку, перед тем как звучит таймер и бокс наполняется раскаленным жидким потоком, сжирая весь воздух.

Сто метров от проклятых хим заброшек. Ужас достает сигарету и прикуривает, с третьим щелчком зажигалки звучит оглушительный взрыв: яркое пламя поднимающееся клубом застилает по первой всё, ослепляет, плавит воздух и взрывной волной разносит окружность нахуй. Но это настолько…ничтожно. Пол сигареты в затяг лишь с одного вдоха, прожигая дымом все легкие, и, может быть, будет проще?

Пора возвращаться на Белый Север.

Пустой, гребаный Север…

Ты теперь свободен от обязательств. От бремени ебнутого смертника альбиноса. Последняя проблема решена, осталось собрать вещи и съебаться с города, оставив за собой пепелище последних улик.

Только почему эта хуевая мысль жжет в подкорке, и почему так паршиво внутри? Паршиво от всего надуманного плана, от того, что возвращаться в прибежище служившее семь лет спокойствием, тошнотворно, противно от своей же… зависти, после того последнего взгляда на ебнутых смертников в прозрачном боксе? Так до мразотности тошно.

Второй затяг и сигарета кончается. Блядство. Осталась последняя и больше в пачки нет. Ебанина полная, но подкуривая вторую незамедлительно, медленно отдаляясь от взрывающихся всё ещё заброшек складов. Район давно забытый, и вряд ли через полчаса здесь будут пожарные и остальные уебки, потому спешить некуда. А надо бы. Надо поскорее вернуться, дособирать всё и съебывать.

Зачем?

Это «зачем» теперь кроет, не дает нормально анализировать дальнейшее, даже сука то, что будет ночью. Как перебраться, пока границы открыты, подчистить все хвосты и продумать куда дальше.

Мерзотность запущения вокруг, заброшенных зданий, серости и грязи не бесит, даже не наводит ни на что. Ни на одну из мыслей. Ебаный штиль. И Питч знает что это пока — переходное состояние перед пиздецом, так — временная анемия мозга и того, что когда-то отвечало за нервную и эмоциональную систему. Это пройдет.

Пройдет, да. И станет хуже. Ему ли? Городу?

Городу. Конечно ему — 604.

Нужно думать об эвакуации, о побеге, а мысли вопреки медленно так, предательски, начинают утекать в другое — в химозное — отловить каждого и уничтожить. Устроить напоследок ту ещё кровавую баню, утащить в пепелище как можно больше, как можно извращенней; кровавые шлейфы по всему 604, не оставляя привилегий даже ебаному Шпилю.

Напоминание о Шпиле заводят с полоборота, и, сука, парализованные до этого эмоции приходят взрывной волной в движения, а он напротив — останавливается, резко выдыхая дым и осматривая серо-желтые бетонки, обшарпанные, раскуроченные пустыри по южной стороне, шум от далеких небоскребов и шелест пыльного гнилого ветра здесь.

Нахрен вообще разъебывать теперь город, когда он сам себя вскоре поглотит? Уничтожит, как единица целого пиздеца? Сожрет всех, до конца, и будет медленно, но со смаком переваривать, и каждый будет заживо здесь гнить, уничтожать, заражать безумием, пока не останется не одной нормальной личности, пока не сговариваясь другие города не скинут на этот ебаные бомбы, чтобы избавиться, как от заразы. Погибельный 604, ненавистный им настолько, что хоть шкуру сдирай, что напалмом, что ядом по всем магистралям. Нет того, чтобы это уебищное место с разнозначными ублюдками заслужило. Нет такой казни и меры...

Ты и сам ублюдок, что заслужил подобное. Первый из всех в 604.

Факт уничтоженных, распотрошенных, разорванных голыми руками не колышет, вообще не кроет даже крупицей совести, как это зовется у человечков. Нет ни стыда, ни раскаяния; была бы возможность, ещё бы стольких же уничтожил, а на вершине списка обязательно всех из Шпиля — всех паскуд, равнозначного и главную Лунную тварину.

И был бы рад, даже частично удовлетворен. Сотни подохших горкой у ног — ничто, и за это ставить на себе клеймо тотального ублюдка как-то унизительно. С таким городом можно было бы и больших положить раскромсанными куклами.

Тогда за что ты есть ублюдок?

Ужас отводит взгляд от примечательных, давно заброшенных, серых четырехэтажек, на паскудство напоминающие другие, пока ещё жилые, находящиеся на Кромке…

Питч зачесывает волосы назад привычным жестом, и понимает что это, нервное, не нужное, но для отвлечения моторика работает паскуда хорошо. Смотреть на эти здания не хочется — мерзостно.

Ворочающееся внутри — вот что мерзостно.

Всё ещё соображаешь, что тебе нужно в другой город? — крутится прямым красным в башке.

— Зачем? — так просто приглушенно сказано и оглядывая знакомый район, но не понимая зачем. Зачем вообще здесь останавливаться, почему привычное автоматом — добраться до Севера — не срабатывает, равно и непонимание, зачем теперь куда-то ехать? Стремится?

Джек.

Имя, сорвавшееся с подсознательного, настолько знакомое, настолько ненавистное… Ненавистное?

Ужас зажмуривается и жалеет, что спустил всю обойму, ровно, как и выкинул пистолет там в зале. Вспоминание кроет. Застилает кровавым, или белым — хуй уже разберешь. Но это такой гольный пиздец!

Не уверен теперь даже в том, что поможет привычное — найти и разорвать? Тогда ты хотя бы знал кого, и отрывался по полной, наблюдая за пришпоренным к полу ублюдком. А теперь? Что теперь в сухом остатке? Взрыв где-то позади вдалеке и неясное, но нужное — выбраться из города? Это?

Намек на злостную ухмылку. Нет. Лишь утопить 604 в крови. Разодрать всех, каждого! По поперечному, по ублюдочному. Начать с верхов и по взрывам, или уж наверняка в яде все магистрали…

И в блядство непонятная ярость, чернильная ненависть захлестывает, и план спокойно уехать отодвигается медленно, но верно на задворки сознательного. Никуда он блядь не уедет, пока этот термитник существует! Потопит в адовой боли и крови, а уже после видно будет. В пыль весь участок, каждый участок, устроив ебаную анархию! В квадрате анархию, и на фарш весь Деп, всю богему Шпиля!.. А глав этого ебучего Шпиля…

Вырвать легкие на живую, раздробив ребра и пусть полетают! Кровавую дикую охоту! И спустить на них обезумевший город, обезумевших термитов, пусть живьем их разрывают, растаскивая в стороны конечности, прилюдная гребанная казнь, и можно будет наблюдать за этим с какой-нибудь верхушки, упиваясь истинной властью и мщением.