Только вот Дайли не дает окунуться в ебучие размышления и память, он злобно хмыкает, тут же как-то горько усмехаясь, и качает головой.
— Нет, дружок. Я не преувеличиваю. Так зачем ты будешь покрывать уебка, который выломал тебя, разъебал, как личность и вышвырнул, когда запахло жареным? Почему он не пришел за тобой? Скажи нам и хотя бы себя спасешь, законно! Ты имеешь на это право, после всего того, что он сделал с тобой. Ведь я блядь вижу! Я, сука, всё по тебе вижу! И как ты сдыхаешь по нему, и мучаешься, и… сдохнешь… сегодня. Кай больше терпеть не будет. По чесноку. Он отведет тебя за склады, там, к сточным водам, где трубы со всего города сходятся, и расстреляет, а труп скинет вниз, в эту ебаную вонючую гниль. Конечно постебется перед этим, но расстреляет. У него радикальные методы, если ты не расколешься. Так нахуя, скажи, жертвовать жизнью ради того, кто никогда тебя не считал равным, никогда тебя не любил и никогда не полюбит, а, Джек?
То, что Фроста с самого начала этого красочного предложения трясет — уже похуй, то, что его убьют и Дайли в этот раз не врет — тоже похуй, а вот на слова, что его не любили и не полюбят, и мужчина, которого он поставил властителем своей жизни, за ним не придет — от этого вот Джеку хуево. Хуево настолько — до дрожи, до едва не сорвавшегося крика, до пелены из слез перед глазами и острого комка в глотке.
Почему так больно?
Потому что — правда? Блэк не придет. Блэк не…любит?
«А ты надеялся, что он прискачет, как только тебя вновь похитят на ебучую случайность и, всех порешив, предложит руку и сердце, раскаявшись в своем поведении? Джек, это не сказка, а он — есть имя нарицательное для 604. Он есть — Ужас, хладнокровный, похуистичный, жестокий, мать его, Ужас!»
— …Нахуя так страдать и мучиться ради какого-то, блядь, сукиного ублюдка, который… — Дай замолкает, не хочет доебывать сильнее белобрысого, потому что немного сентиментальность кроет. Потому что, если бы у них с Каем не сложилось, он был бы похож на Джека, даром, что более ебанутей… Дай понимает отчасти Джека, видит эту ебучую преданность и надежду в сером взгляде, и бесится с этого, резко взбрыкивая: — Да не херь свою жизнь ради него! Не мучься! Отпусти, помилуй блядь себя, а этого ебучего, ублюдочного…
Дайли не успевает договорить свое разозленное, потому как Джек слишком быстро выхватывает из его рук ножницы, и резко поддавшись вперед, утыкает концы острых лезвий ему в сонную артерию, слишком бешено смотря в черные глаза. Время замирает, равно и на склад обрушивается могильная тишина, в которой так непривычно ровно и спокойно звучит голос истерзанного и уставшего Оверланда:
— Ну давай, мальчик, расскажи, что мне не следует и что тебе лучше знать… Знаешь, как бы я при тебе кромсал твоего дорогого и обожаемого Кая? Начал бы с лица и дошел до низа, разорвав к хуям, пока ты орал, как резаный, привязанный напротив на стуле, — Фрост не меняется в лице, не поднимает голос, не делает ни одного лишнего движения, просто с ледяной констатацией проговаривает слова, заглядывая глубоко в черные глаза парализованного непонятным испугом паренька, — Потому, ещё одно такое подобное о моем Солнце, в твоём исполнении, и я найду способ вырваться отсюда и перережу вам глотки самым изощренным способом. А теперь будь хорошим пассивом и пиздуй к своему ебарю. Говори как есть и хуярьте меня на краю труб. Ибо следующие ваши игры окончатся тем, что… я вас вырежу. Просто и без шума. Просто потому, что вы ещё раз произнесете при мне его нарицательное. Ясно? А теперь… пошел нахуй отсюда, ребенок.
Джек отшвыривает от себя на деле и перепуганного и растерявшегося Дайли, и кидает в него же ножницы, вновь забиваясь в свой временный угол и поджимая к груди ноги. После этой тупой выходки запястья вновь начинают болеть и заново кровоточить от расцарапавших краев наручников, но беловолосому и на это уже паралельно.
Дай тот ещё шизик, ебнутый садист, но он интуитивно понимает и ретируется, как только лезвие не у его глотки, он забывает даже про эти кинутые ножницы в него. Сейчас он — властитель положения и жизни — по сути ничто, по сравнению с тем, кто предстал перед ним. Эдакая… Молодая ледяная смерть во плоти. И ебаные гандоны садисты и психопаты не стояли рядом с тем, чем является Фрост по своей внутренней сути, и Дайли равно остальным — лишь ребенок перед бешеным жестоким зверем. Хладнокровным, с похуизмом на сам факт чужой жизни и воли. И только из-за одного этого Джека стоило бы грохнуть.
— Та-а-ак… Камера… Мотор! — Дай театрально изображает из себя хренового режиссера, приближает зум, наводя объектив на их пленника и чуть ли не визжит от такого охуенного поворота, который придумал любимый Кай.
Пацан профессионально снимает лучший ракурс и выводит уставшего злого Джека на агрессию. Только вот как в прошлый раз этот белобрысый сучонок сделать не сможет. Здесь Кай, и он не позволит такие рывки и ебанутые слова. Дайли улыбается, когда позади, на импровизированном столе — бочке на подносе стучат разные предметы, металлические такие, острые.
— Фрост, покажи фак! — забавится паренек, понимая что картинка уж слишком скучная, и Джек никак не реагирует.
— Пошел нухуй!
— А зря… — где-то позади советует Кай, — Это твой последний шанс, мелочь.
— И ты пошел нахуй. А лучше в жопу своей больной истерички, — и Джек гадко ухмыляется, видя, как скривился после этой фразы сам Дайли.
А хули они хотели? Уж если решили до конца, так нахуя это представление и театральщина? Или нервы потрепать, дабы ещё один шанс на правду? Не признается, сколько бы не трепали и не рвали.
«Хуй вам!» — думает Фрост, и прикрывает глаза, когда пацаненок включает на камере дополнительное освещение.
Сколько на тебе шрамов уже? Сколькие пытались? Сколькие тебя…
Джек лишь улыбается, пока что-то треплет Дай на камеру и ржет. Он полностью абстрагируется от того, где находится и что будет слегка позже. Уже настолько параллельно. Настолько выгорело… У него нет больше ни сил, ни желания сопротивляться, ни желания бороться за себя. Пусть и теплится ещё внутренний уголек, который сука-тварь не гаснет, выжигает душу изнутри, но не гаснет, но это ему сейчас не поможет. Да и плевать уже. Не хочет Фрост продолжать бороться за свою никчемнейшую жизнь.
«Если тебе она не нужна, то и мне подавно…» — сладко-горькое в мыслях и отзвуках, как последнее слово перед казнью.
Хотя уж наверняка последнее будет почему-то другое. Джек уже даже заранее знает какое.
Солнце.
Ему в последний миг перед тем как эти уебки приступают к своему финишу, обидно за себя, за то, что всё так изворочено в его жизни, вывернуто кровавым мясом наизнанку, но хули — 604. Такова в нем жизнь… И больше обидней за то, что так расстались, за то, что так и не смог донести свои эмоции любимому Ужасу, не смог дать то, что тот хотел… да и что вообще хотел? Жаль, что не смог быть чуточку сильнее, чтобы выдержать норов любимого и все объяснить как нужно.
Жалость? Да пошла она. Всё туда, в пекло!
Север становится унылым, слишком блеклым и противно желтым одновременно, и время всё ещё тянется противно и липко. Гадость и сучесть того, что решения так и нет, хоть ещё пару часов просиди так же — хуй что поменяется.
Уезжай пока не поздно или тебе пизда! Уезжай и забудь! Он всего лишь ещё один мелочный мальчишка! Он всего лишь единица, одна жизнь — ноль в твоем списке загубленных! Уезжай и забей на него жирный болт!
Только сука внутренний ржет с этой логики, ржет так, что муть подкатывает к горлу. Хуево, что пиздец… А он всё ещё сидит на полу, похерив свою жизнь, репутацию, хладнокровие и здравый смысл. Всё по хуям! Всё!
Ты продержался три дня. Злишься, что прождал его? Нихуя, себя! Ты себя прождал! Кто блядь тебя стопорил, и как только собирался сорваться, останавливал в дверях? Мальчишки здесь ведь не было. Да у тебя все мысли лишь о том, где это ебаное белоснежное бедствие, куда пропал и почему не весточки, ни на камерах, ни у суки Феи, даже не было следов новых вылазок пидорастической охраны Шпилей! Как сквозь землю…
