Слишком погано, чтобы вновь просыпаться… Не правда ли? Тогда, всё же, ответь на вопрос, Оверланд: зачем признавался? Зачем было гнаться за несбыточным?

Может потому, что хотел знать? Не хотел прощаться вот так, не хотел уходить без последнего слова?

Упертый, упрямый осел и полный долбаеб. Конечно же…

Джек кривит губы и прикрывает устало глаза, давая хотя бы иллюзорность тому, что всё путем, что всё так хорошо, как могло было бы быть. Он проклинает тот момент, когда решил срезать и столкнулся со своим проклятьем на пустырях. Он проклинает, что предупредил об облаве…. Он проклинает себя за то, что тогда полез в высотки. Проклинает каждую секунду того дня, когда решил выдвинуться за провиантом.

Проклинает.

Потому что невозможно сейчас так любить и ненавидеть! И при том… себя же! Себя! Джек яростно, до выжженной кожи, ненавидит себя! Ненавидит свою слабость и ебаное сердце, которое ёкает только лишь про воспоминании об Ужасе, ёкает так, что уж лучше бы эти два сукиных сына застрелили. Правда ведь, он устал, и это будет избавлением. Ну невозможно же так!..

Когда скрипучая дверь отодвигается, и в просторную хламень, бывшую некогда складом, входит та же худющая низкая фигурка, Джек сплевывает себе под ноги кровавую слюну и морщится от того клочка света, что лучом режет темное помещение. Там день. Светлый, яркий, или у него настолько уже привыкли глаза к этой темноте, что он обложной день посчитал солнечным? Похуй.

Он только прижимается горящим лбом к куску трубы, к которому прикован наручниками и сгибает левую ногу в колене, поджимая ближе к груди. Сидеть в таком положении на грамм проще, нежели с вытянутыми ногами, так хотя бы наручники не натягивают и не режут запястья.

Да, блядь! Он в очередной раз проебался, он в забытом богом амбаре, на краю города, на полу, прикованный к старой системе охлаждения… Его, сука, морально выебывают через каждый гребаный час, и, сука, проще было бы там — в допросной, нежели с этими двумя психами!

— Привет, чокнутый! — весело здоровается сученок, которого зовут Дай, и резко запрыгивает на пустую старую бочку, приставленную специально близко возле места, где сидит сам Джек.

— Пошел нахуй! — режет сухо Джек и не обращает внимания на лыбу придурка-садиста. Блядь. Он думал, он сам отбитый, а нихуя, есть малолетки похлеще него. Хоть Даю и шестнадцать стукнуло, но, сука, мозгов на двенадцать, хотя жестокости на все сорок… Или около того. Тот ещё разъебаный мальчик с психикой Шипа.

— Наша куколка проснулась? — воодушевленно, не обращая внимания на посыл Джека, спрашивает волчонок, забавно склоняя голову вбок, и Джек материт себя только за то, что всё ещё жив. Но на кое-что всё же решается. Ведь… так и крышей поехать недолго, даже с его диагнозом.

Сколько же можно не спрашивать, сколько можно себя истязать? Помимо того, что с ним делают эти двое, сколько можно замалчивать и храбрится?.. И потому Фрост решается:

— Сколько? — сухо спрашивая осипшим голосом.

— Гм… Почитай три дня прошло. А чо, красавица? — и Дайли тихо подленько начинает хихикать.

— Ни чо!.. Пошел нахуй! — Джек сплевывает вновь на пол, рядом с кросовком Дая, и знает, что перед тем как уйти, этот уёбок мелкий обязательно за такое вновь врежет ему в челюсть. Ну и похуй.

— Ты всё ещё борзый… — фыркает, словно авторитет, мальчонка, запихивая в рот окурок недавно наполовину скуренной сигареты и шманает свой жилет на наличие зажигалки, — А знаешь, почему мы всё ещё тебя не убили или не приступили к настоящим пыткам?

— Можете только друг другу отсасывать, а на других времени нет, да? Бедненькие… — кто тянет его за язык, Джек не знает. Джек ебнувшийся. Джеку уже почти параллельно и с болтом на всё, и он даже херит этот злющий взгляд пацана напротив, — Да поебать мне!

— А зря… Но всё же скажу, — Дай прерывается на затяжку, подкуривая сигарету, медленно втягивает и так же медленно, специально затягивая время, выдыхает белый дым, — Мы можем всё что угодно, но пока хотим, чтобы ты промариновался в собственном соку. Осознал, что выбора у тебя нет, так как и выхода, и искать тебя никто не будет… Не найдут. Да и кому ты нахуй нужен?

Дайли усмехается по подростковому, но и внимательно при этом смотрит в глаза Джеку, выжидает и, наконец, наслаждается, когда после этих слов беловолосый едва ли дергается, осознавая сказанное, и Дай, радостный, сразу же заливается хохотом.

— Пра-а-авильно… — растягивает волчонок, — Ты и нахуй никому не нужен… Блядь, а я ж чуть не забыл это!

— Ещё что-то? Или будешь повторять это каждый день? — холодно шипит Джек, давя комок в горле и стараясь не думать, что уже реально три блядских дня он здесь.

Действительно никому?..

Ему больно, и чертовски рвет внутренности это ебаное осознание, но он не показывает, старается не показывать и быть всё ещё той паскудой. Но хер ли, скоро и эта маска пойдет трещинами и слетит. Нужно лишь время. А времени у этих сук хоть отбавляй.

— Да нет… — Дай всё же пожимает плечами и спрыгивает с бочки.

Он медленно, специально шоркающее, подходит к Джеку, смотрит свысока и, погано усмехнувшись, без предупреждений замахивается, дабы со всей силой ударить Фроста по лицу; костяшки взрываются болью моментально, но шипение Джека дает большее наслаждение волчонку и он шизануто лыбится.

Это вроде всё… пора возвращаться, ведь любимый Кай сказал не задерживаться… Но ещё кое-что не помешает для этого зарвавшегося альбиноса. Дай хмыкает и, сделав последнюю затяжку, медленно подносит тлеющий окурок к левому предплечью парня, и так же медленно улыбаясь, тушит об него, довольствуясь резким сорванным криком.

— Сколько ты ещё будешь сопротивляться и защищать того, кто тебя вышвырнул и забыл, а, Джек? — наклоняясь к лицу парня, тихо и совершенно теперь серьезно спрашивает Дайли, но получает в ответ всё тот же ненавистный серый взгляд, который хер изменился за последние три дня.

Неужели его и пытать бестолку?..

Волчонок пожимает вновь плечами и злобно, но не сильно, пнув парня в ногу, недовольный выходит из заржавевшего склада. Заебал этот белый сучонок!

А у Джека так паскудно в башке лишь одно ярко-красное — «На сколько ещё тебя хватит, Оверланд?»

Он и правда не знает, в ус не ебет… И мотнув головой, лишь заново прижимается лбом о прохладную трубу. Он правда уже не знает… Равно и зачем всё ещё сопротивляется, на что-то надеется?

Глупо, пиздец как глупо, и никто это не оценит. Особенно Он…

А он сидит в своей же квартире на Севере, быть точнее, на полу уже полупустой квартиры, и вовсе нахер не хочет смотреть вправо, где возле стены несколько сумок — последнее нужное и упакованное, готовое уже к транспортировке. Квартира вычищенная, квартира пустая, и всё так, как было здесь далеких семь-шесть лет назад. Кровать вновь приставлена к окну, шкафов и столов нет, лишь кухонный несъемный гарнитур, старый холодильник, тумбы… остальное уликами разъебано по этажам. Пыльный бетон вместо линолеума узора паркета и пустое открытое окно… Ебучий Рубикон, который пора переступить.

В шесть вечера рейсовик; три часа, пара сотен километров, новая остановка… Пересесть на другую машину и на ответвленное шоссе, которое может привести либо в портовый город, а там на лайнер и ходу, либо же в три из шести продвинутых нумераций городов, возможно, в самый молодой — L505, может в 813, можно и в нанопередовой и слишком вылизанный 55…

Да какой нахуй пятьдесят пятый? Какие нано? Какой Порт-66, в котором чуть ли не пол населения оставшихся ебанутых людей пытаются свалить нахуй через моря-океаны? Нахуя это? Нахуя вообще?

Инстинкт спасать свою шкуру подмывает, заставляет сделать всё, чтобы замести следы, чтобы ни одна крыса не заметила, не засекла, зачистить всё и съебаться, съебаться и вытащить себя из этого болота, и ебаного термитника, который он ненавидит последним остатками всего сознательного и эмоционального.

Уходи, уезжай, спасись или тебе оторвут голову, не доживешь даже до электрики! Фея рыщет, как последняя сука, хоть и не подключает теперь команду, ведь ты задел то, что не имел даже право. Ты посмел… три дня назад совершить самую хуевую ошибку в своей ебучей жизни, и теперь нет выхода на сезоны, даже если уйдешь на дно. Большая половина Депа уже стоит на ушах, и не как раньше. Это не цветочки и даже уже, сука, не ягодки!