Мысли не становятся кристальными, но он понимает пиздец, как четко за последние дни, что если уператься и дальше, то дозу стопроцентно прибавят и тогда он не выдержит, тогда сорвется и будет пиздец реальный.

На следующий же день, когда глава Шпиля заявляется к нему с той же акульей ухмылкой бизнесмена и в издевательство предлагает принесенный десерт из клубники и вишен, Джек закусывает несильно губу и тянется неохотно за ягодами, покраснев до кончиков ушей...

Через полчаса когда у Лу на нет сбито дыхание только от того, как мальчишка покорно и сексуально ест у него с рук, Джек про себя впервые за все эти дни победоносно усмехается, и чуть ли не визжит от восторга, когда при уходе, светловолосая тварь бросает медику, который и колет наркоту, понизить дозу, — мол психика новой шлюшки дала сбой и пора сбавлять, чтобы мозги в кашу вовсе не превратились...

Да, блядь, тот еще сбой.

Освободиться полностью от дейтерия наркоты, чтобы его перестали колоть от слова совсем Джеку требуется ещё десять дней, уйма невьебического терпения, злости и театрального мастерства, когда он изображает ту ещё шлюшку, особенно тщательно и с усердием соблазняя Лунного. Единственный его страх, что его при такой игре и впрямь в один прекрасный день выебует, рассеивается поле приказа не трогать ни под каким предлогом; психологически шлюшка ещё не до конца готова, как только закончится курс переустановки, только тогда, а пока пусть входит во вкус и забавляется с самим собой.

И Джек, пряча звериный оскал в слащавости, забавляется, изображая дрочку и устраивая концерты по ночам со сбившимся дыханием, стонами и хныканьем, бормотанием грязных слов и красочным расписанием того, как бы он хотел, чтобы его трахали. Фантазия у него уже ебнутая, потому и выдумывать особо не приходиться, и естественно — всё вслух!

Когда отточенные до идеала сцены заканчиваются днем, ночью он вполне по расписанию встает уже с кровати, разминая руки и ноги, переставая казаться течным овощем, но шум и стоны на автомате издает; охрана всегда слышит его, облизывается, но не трогает и не заходит, только под утро отчитывается Лунному.

План день за днем всё ярче вырисовывается в уже здравой голове, и когда на двадцать девятый день Лу сообщает, что он готов похотливо осматривая и обещая ещё зайти, ночью того же двадцать девятого дня Джек филигранно соблазняет новенького ебнутого на всю голову охранника, но перед тем как чужие волосатые руки касаются его, Фрост вырывает шокер из чехла на поясе и вырубает сукиного сына. В голове не предвзятое — «первый», а нож запасником на том же поясе выключившегося охранника кажется более полезным, нежели шокер...

Ошибка Лу в том, что он показал все доступы охраны и коды, наивно блядь пологая, что после курса синтетики в кровь Джеку будет не до этого. Но Джек не настолько тупой, Джек все помнит и пользуется всеми цифрами отложившимися в памяти. Однако полного побега он не запоминает априори, это стирается какофонией шума, криков, выстрелов, включенной сиреной, красными пятнами повсюду и ужасом в глазах тех, кто встречался из охраны ему на пути.

Приемлемым для него становится опасный, но самый большой А7. Джек забредает в незнакомый доселе квартальчик уже на рассвете, и заваливается в хрен пойми какую жилую часть разрушенных квартир, в одну маленькую коморку, где на полу валяется старый грязный матрас.

Последующие дни он не может вспомнить, даже посчитать, единственная мысль, что нужно выжить и какие-то действия, чтобы не подохнуть от обезвоживания и холода ночью. У него пиздец сколько боли в теле и почти постоянные надрывные крики на грани схождения с ума.. Ещё больше полугода в последующем Джек пытается восстановиться или же окончательно добить себя. Он невьбическими, хуй пойми откуда взявшимися, силами преодолевает ломку, страх, погань, стыд и ненависть, он пытаться жить заново, но опять то самое «нахуя?» высвечивается каждый раз и он лишь коситься на осколки стёкл или случайно украденные ножи, чтобы в конец перерезать себе вены.

После ещё целого года метаний и полной ненависти к себе и миру, и особенно к мужчинам, Фрост выжигает все эмоции и чувства в себе, все воспоминания, кроме тех детских, когда ещё был с родителями. Он уничтожает себя и одновременно роется в этом блядском пепле, пытаясь собрать то, что не сгорело, приклеивая себя к мысли, что жить нужно, иначе за что отдали свои жизни родители, когда спасали его?.. Жить нужно и, может быть в будущем, мало блядь вероятно, но всё же... случится что-то хорошее. Может даже он вновь оживет... Нет, естественно бред. Естественно он всего лишь мечтательный долбаеб!

В восемнадцать лет он, озлобленной серой тварью, перебирается на Кромку и пытается выжить, как и многие другие смертники, рассчитывая, что будет охуенно, если дотянет хотя бы до девятнадцати...

Комментарий к Глава

XLIV

Прошу прощения за задержку, и опять таки за то, что вот так убегаю. Лис немного так выебан этой главой... За ошибки, если есть, не пинать, Лис всё исправит.

Зеленая Фея – коктейль с добавлением абсента – (семидесяти-восьмидесятиградусный алкоголь с обязательным экстрактом горькой полыни), или же порой сам абсент называют зеленой феей.

====== Глава XLV ======

Осторожный поцелуй на шее, на позвонках, по холке вниз губами… запредельно и непередаваемо. Дико. Стон с припухших губ не срывается только из-за той самой мути сна, что по прежнему тянет обратно, и сил совсем нет, лишь улавливать это — дикое, будоражащее, мягкое. Когда вот так — пальцами по плечу, по левой искусанной лопатке едва ощутимыми касаниями, и ещё одним, уже более чувственным, поцелуем в изгиб шеи, в волосы…

«Ты это правда со мной делал, хищник?»

Звенья цепочки ударяют о холодную столешницу, и металлическим эхом разносятся по допросной, но ему похуй. Взгляд из-под капюшона, из-под челки, и стоящий патрульный возле дверей нервно вздрагивает…

Тишина и мёрзлость от ебануто-испортившейся погоды не мешает ровно до тех пор, пока парень не морщится под тонким пледом. Пока его тепло не превращается в сырой холод и едва ощутимый сквозняк по открытым босым ногам. Он фыркает в подушку, пытаясь зарыться лицом в мягкость: так и теплее, и чувствуется любимый запах…

Попасться так глупо? А хули — можем, умеем, практикуем! И если бы было всё так уебищно, как в прошлые разы. Но нет же!..

… Не может согреться, не получается, и приходится сжаться, подгребая под себя ноги согнутые в коленях. Слишком противно, чтобы продолжать кайфовать в дреме. И как только окончательно осознанная мысль формируется — хуй ты уснешь — на него накидывается что-то теплое, колющееся ворсом, но однозначно теплее тонкого пледа. И сразу же тупая улыбка с довольным вздохом. Да, определенно охуенно. Особенно то, что где-то над ним звучит такое надменное, даже пренебрежительное цоканье, ну и пусть ну и похуй. Главное же, что укрыл?

Он вновь проваливается в дрему растекаясь под тяжелым одеялом во всю длину кровати…

— Ты не против? — спрашивает с определенно усталыми нотками, потому что не хочет уходить, не хочет, да и вообще опять боится напороться на иглы и очередной ненужный им обоим ор. Однако съебаться на время нужно. Скоро вовсе станет холодно; с ебанутым 604 это происходит резко…

Резко континентальный, мать его. Сегодня норма, а завтра пронизывающий своим холодом дождь, переходящий к ночи в бурю с градом, и, сука, утренним гололедом где черт ногу сломит. И это ещё даже не середина осени. Потому стоит озаботиться, и с камеры хранения вытащить все заначки теплых вещей и перебазировать сюда.

— Питч? — вновь окликает, кидая взгляд на слишком уж задумчивого мужчину.

— Нет.

— И все? Без возмущений?

— Ты надолго? — посылая мысленно вопрос Фроста на хуй и обрывая его же возгласы.

— Ну... хуй пойми… Как пойдет? Но за час обещаю вернуться. Здесь не так уж далеко…

Ебаный ты тупой уебок! Нужно было остаться… Хотя конечно же тебя напрягло то, что твой единственный был такой отстраненный, но ты все списал на «работу», и, пожав плечами, собрался и съебался за зимним. Долбаеб. Понадеялся, что хуета осталась позади и больше бояться нечего… Впереди лишь милота да радужные единороги! Понадеялся выиграть ещё немножечко себе времени на счастье…