— Это не то о чем ты подумал. Домой? — мягким успокаивающим тоном звучит пропуск в новую жизнь звереныша Джека.

Видение прошлого обрывается в ту же длящуюся, на счастье, секунду, и Джек, как гарпия с ядовитыми когтями и клыками, лишь едва пригибается, чувствуя старое и доброе — липкое такое уничтожающее внутри; он шипит, расплываясь в хищной пугающей улыбке, и делает плавный шаг в сторону.

— Да неужели, тварь?.. Действительно достанешь меня?..– голос некогда испуганного подростка сейчас похож больше на язык опасной змеи, и ледяная ярость на нахуй перебивает оголенные эмоции страха.

Ствол, направленный на него, уже не пугает, лишь подстегивает. Воспоминания плетками хуячат по осознанному, и от этого жидкий адреналин впрыскивается в кровь, заставляя сердце разогнаться до запредельного, а тело стать непредсказуемым. Нет! Всё что угодно!.. Но он не вернется...

На верхушке Белого Шпиля слишком ярко, слишком запредельно мягко, одновременно просто и роскошно. Лунный приводит его сюда молча, без намеков, отпускает охрану и улыбается мягко, наливая себе привычно мартини…

— Ты можешь оставаться сколько угодно, маленький Джек.

— Зачем? В виде кого? Я — зверушка?

— Ты друг. Хочешь честности… — он оказывается близко так быстро, неуловимо и грациозно одновременно, заглядывая серьезно в глаза Джека, — Ты — это я в прошлом. Считай… моя последняя жалость. Оскорбительно — не держу тебя, мой маленький…друг. Не оскорбительно — добро пожаловать.

— Не ломайся сучка, тебе же лучше будет! — рычит глава охраны, вскидывая пистолетом, как будто пытается запугать.

— Ломаться и прогибаться, скорее по твоей части, сучка, — отзеркаливает в более дерзком тоне Джек и кривит губы в ядовитости, медленно осматривая тех двоих за спиной главаря и вновь на пистолет.

Ничего не меняется, даже способы запугивания, да?

«Шансов выбраться — только на тот свет. Не сможешь. Проиграно заведомо. Хуевый расклад для одного субтильного мальчишки против трех хорошо натренированных шкафов с оружием. Да и никто не придет на помощь, тем более, если услышат выстрелы. Белая твоя карта, Фрост, — шитая блять на тот свет…»

Но ты же не намерен сдаваться?

Сдаваться? Ещё раз? Дать себя захватить? Привести, как на…

Бешеность взыгрывает ебанутая, осколочная, подобная тем же ненавистным месяцам проведенным в неволе, и Фрост от этого лишь резко отклоняется назад, отпрыгивает, ударяясь больно о стену позади, и усмехается догадливо, когда на его движение главарь, не выдержав напряжения, щелкает на курок. Тишина. Не заряжен.

— Значит — доставить живым и невредимым, да? — шипит злобно Джек, пригибаясь почти наполовину, как пантера перед прыжком, смотря из-под челки на обескураженного охранника и медленно заводя руку за пояс. Но никто ведь не говорил, что он будет послушным мальчиком и позволит себя просто так взять.

Да нихуяж!

— Никогда больше… — голос больше похож на шелест, — Никогда… — под яркость и мерзость воспоминаний вновь шепчет парень, и изворачивается ужом, как раз в тот момент, когда терпение главного заканчивается и на него кидаются.

Первое на него движение, но Джек удачно уходит в другую комнату — скользит одним шагом назад, благо дверей нет — одни проемы. Но в равной степени двое сподручных, на удивление не столь тупых, резво приходят в движение, и не зная вовсе цели порываются вперед, пытаясь взять упором. Бравые, сука, молодчики.

Только нихуя ж у них не выйдет, они не знают какой он, они не были там, они не понимают… У Фроста, как ебнутая подсознательная защита — инстинкт самосохранения, и инстинкт на максимум, он щелкает вовремя, и Джек не улавливает сам, даже не осознает, как первая продольная полоса кровавым расплывется на низеньком мужике, попытавшееся схватить его за руку. Злобный крик с матами взрывает пыльную коробку-квартиру, а у белоснежного лишь слезы в глазах, бешеность во взгляде, довольная усмешка на бледных губах и непредсказуемая резкость в каждом движении. Точно ебнулся, и уже дальше некуда. Но кусочек здравого, едва воюющего в подкорке, ещё уверяет — есть куда.

«Если тебя возьмут, если схватят и притащат обратно в выбеленную роскошь, ты чокнешься окончательно. Ты не выдержишь там, ты скорее вскроешь их всех, а после себя тупым осколком, нежели позволишь опять себя держать под наркотой или хотя б одному ублюдку осмотреть тебя… Дать главному к тебе прикоснуться. Ведь ты теперь неприкасаем. Ты завещал свое тело, жизнь и душу единственному Солнцу, и если уж, сука, на то пошло, то луна тебя не коснется и не получит ни в каком из вариантов.»

Фрост кружит, лавирует мелким непредсказуемым торнадо, но в голове, то самое одно — лучше здесь убью или убьют, но не вернуть, ни за что!

И он один, он не рассчитывает на помощь, даже не думает о постороннем, просто вспарывает ножом воздух, подключает всю скорость, которая осталась в организме, и когда его все же хватают больно за запястье, вскрикивает панически, словно его клешнями раскаленным схватили, и наотмашь бьет острием ножа, удачно пропарывая главному охраны половину лица.

— Ты никогда не станешь уникумом, не отдав этому паскудному городу часть своей души… Кому-то да обязательно нужно будет отдавать… — свысока широкого балкона вниз на копошащийся город, а в руке мартини зеленоватого ядовитого цвета, и у Джека плывет тогда взор, он улыбается пьяно и медленно делает два шага к своему другу.

А в следующее мгновение с него снимают шкуру…

Удар с лева оглушает огненной болью, и нож выбивает из побелевших пальцев испачканных кровью, загоняя в угол. Сколько прошло минут, часов? Секунд?

Почему у него всё плывет перед глазами? Почему один уебок уже лежит тучным ничком в луже крови на полу, а двое оставшихся, напуганных и разозленных, окружают его с неподдельными гримасами ненависти на рожах?.. Почему один из них в трясущихся руках держит ствол, и судя по всему теперь наверняка сука заряженный?

Джеку пиздец, как трудно дышать и понимать творящийся тотальный, он в ус не ебет, где проебал время, и за что сука его по новой убивают эти воспоминание, гребаное ощущение, что его только что топили… Запыхавшийся и раненый? Нет? Тогда почему больно телу? Рукам, запястьям, голове, грудной клетке?

Психосоматика, детка… Ебучие воспоминания застилают, кроют, дают индульгенцию тому, кто, по сути, должен был сдохнуть там же, на открытой площадке Белого Шпиля.

Тебе нужно было спрыгнуть. Ещё тогда…

Счастье не долгое, лишь после выпитого бокала ядовитого мартини и сладкого приторного поцелуя. Счастье, длившееся миг, а после пришедшая боль и осознание.

Белые волосы растрёпывает влажный ветер на открытой площадке балкона, прожекторы в лицо, делая его полностью светящимся с этой бледной кожей и белыми волосами. Чертовы дорожки слез высыхают на поганом сквозняке, а под ним — сделай шаг вперед и бездна — город, со своим туманом и неоном, шум далеких внизу улиц, грязь и кровь. Только он грязнее, со сдернутой кожей, оголенный, растерзанный, в чужой белоснежной рубашке и с кривой улыбкой боли на пол лица.

Ты хотел быть важным и любимым, детка? Получай порцию сладкого алкоголя и такого же сладкого, до тошноты секса. Получай и расплачивайся, когда поймешь, что это был всего лишь подмешанный афродизиак и твое едва дернувшееся доверие переросло в химическую страсть, осознавай и расплачивайся телом за свое же ебнувшееся доверие в пять месяцев рая. А ты наивный… Ты никогда больше никого к себе никого не подпустишь, никого не полюбишь!

Сделай шаг и всё! И больше не будет ничего, даже осознания того, что ты — шкурка, которую удобно поимели.

Он ушел в душ, довольный, с той же одинаковой полуулыбкой, как и всегда, а ты очухался раньше прежнего. Хороший у тебя, сука, организм, ещё борющийся, никак другие — не привыкший к синтетике и наркоте, потому и очухался, да?

А что теперь, маленький Фрост?

Ветер завывает, кругом обволакивает, ласкает истерзанное тело, и так приятно позволить ему полностью захватить — поглотить. Жажда поглощения, жажда забыться. Забыть. Уснуть. Умереть. Неон и прожекторы манящие внизу — проклятая твоя жизнь и доверие. Всхлип глушится воем влажного порыва, и ещё десять сантиметров и будет уже параллельно.