— Давай, говори на какую дурь подсела, ширяясь через каждые… — кидаешь взгляд на пластыри, так «непалевно» приклеенные на сгибе локтя, и прикидываешь более точное время, — …Теперь через каждые одиннадцать часов?
— Рот закрой, я его люблю! — вскрикивает Кейт, и видно, что её саму трясет, даже слезы наворачиваются на глазах, только вот тебе похуй, и ты не более чем отчасти добился нужной реакции, и её косвенного признания в употреблении. В машине повисает минутная давящая тишина.
— Так… — разрезает тишину и мерный шум двигателя отцовский пониженный напряженный голос, — Мы сейчас срезаем по Кью, быстро общаемся с риелтором, обговариваем детали и залог, если что-то понравится, а после, Кэтрин Блэк, мы едем домой. И пока ты нам всё не расскажешь, не выложишь всё, чем занималась и что натворила, пока Питч лично не возьмет у тебя кровь на последующую токсикологию, ты, не то что бы с этим мужчиной не увидишься — из дома не выйдешь!
Под конец отец почти что рявкает, значительно повышая голос, и это правильно. Именно этой реакции и домашнего ареста для сестры ты желал, и выбил. Как всегда добился своего, и теперь уже реально спокойно возьмешь у нее кровь, чтобы попросить знакомых на работе наркологов быстро сделать тест и выявить, на что подсела и на какой стадии эта дура, и как в дальнейшем её выводить из зависимости.
Через пять минут телефон Кейт кликает слишком громко в создавшейся напряженной тишине. Никто кроме тебя на это не реагирует: отец сосредоточенно и довольно быстро ведет машину, мать в задумчивости отвернулась к окну, и лишь ты едва слышно шипишь, а Кейт, шмыгнув носом, щелкает по сенсору, желая таки прочитать то, что ей прислали, и это тебя бесит ещё больше. Наивная, глупая, упертая — стерва и дура одновременно.
— Что?.. — нежданно дрогнувший в испуге голос сестры вырывает из собственных клочков мыслей, и моментально заставляет тебя обернуться к ней заново, почти всем корпусом, чтобы увидеть в полном замешательстве и не понимании. Кейт поднимает на тебя глаза, в которых паника перемешивается с настоящим ужасом.
Что этот уёбок написал? — даже не успевает злостно сформироваться на языке. Мир за мгновение меркнет и идет по херам громким звоном стекла и оглушающего удара: в водительский бок на бешеной скорости врезается нечто громадное и черное; вскрик сестры и хруст собственных ребер — последнее, что запоминается.
Тьма не отпускает долго. Тебе кажется, что ебанную вечность. Голоса совсем рядом, но ты не можешь разобрать даже слова, вровень и пошевелиться; мерзлая вечная тьма и зыбка — всё что у тебя остается, и там, на периферии сознательного: — А что произошло? Авария? Кейт? Что с Кейт? Родителями? Что с тобой и где вы теперь все? Если ещё жив сам, то, где? Терапевтическое? Реанимация? Всё настолько хуево?
Тьма рушится, опадая большими кусками, словно старая штукатурка, давая сознательному свободу по исчислению хер знает скольких секунд или минут в подсчете. Белый потолок — первое, что является твоему затуманенному взору. Ну, блядь, приехали. Как же иначе? Твоя же больница, реанимационное отделение. Глотнуть впервые самостоятельно не так сложно, как хоть на миллиметр пошевелиться, даже кончиками онемевших пальцев.
Маски или трубок на тебе уже нет — аппарат ИВЛ отсутствует наравне с остальной аппаратурой для обеспечения кислородом, но следящие за состоянием жизнеобеспечения экраны по-прежнему мерно пищат и, суки, раздражают. Если прикинуть тем куском мозга, который только-только начинает функционировать, то твое состояние улучшилось совсем недавно. Как твою ж сучесть идеально!
В палату, как по закону блядской подлости, через три минуты заходит тот самый коллега Кайл. Молчание с самого порога затягивается: тот не решается что-то пока сказать, неприкаянной душой маяча возле двери, а ты лишь морщишься от этого. Видимо, новости и вовсе хуевые.
— Сколько здесь? — не узнавая свой проржавевший голос, и плевать на ссохшуюся глотку.
— Полтора месяца... в коме. И с неделю ещё тяжелого состояния.
Какие нахуй полтора месяца, блядь, в коме, вы совсем там суки охуели или как? Только столько сказать явно сейчас не можешь. Но по твоему взгляду видимо Кайл понимает, кивает хмуро и подходит ближе:
— Что ты помнишь последнее?
— Аварию, — злость в сиплом голосе едва заметна и бесит больше то, что приходится прерваться на следующий вздох, — Черное… Черный… джип, внедорожник... не знаю! С водительской стороны на полной скорости… до этого с сестрой цапались, эта стерва… — ты осекаешься, резко вскидывая взгляд на коллегу, — Кейт?!
Кайл лишь переводит нервно взгляд на дверь и отрицательно мотает головой.
— Кто кроме меня выж…
— Только ты, — обрубает безэмоционально он.
А вот теперь-то нихуя и не хочется. Больше ничего. Не знать, не ощущать, да и в принципе не понимаешь на кой хуй тогда тебя вытащили из списка полутрупов. Хотя, судя по отсутствию большей части реанимационного оборудования, тебя отключили уже как пол недели назад, ибо кому-то более крутому требовалось немедленное обслуживание. Тебя, блядь, сука списали. Но ты по каким-то ебаным причинам не просто продержался, но ещё и выжил — выкарабкался.
Зачем?
И незачем более что-либо спрашивать. Ты даже не реагируешь, пока ставят новую капельницу с тем же подмешанным морфином, и проверяют реакцию на свет, чувствительность…
Последующее медицинское заключение: для полного восстановления — год; конкретного диагноза равнозначно нет, просто перечисление ебучей констатации: обширные ушибы, разрыв мышц, сухожилий, внутреннее кровотечение, черепно-мозговая травма, кровоизлияние в мозг, сломанные ребра, сломанная левая рука и куча ещё чего, связанного с повреждениями, как физиологическими так и психологическими.
Мясорубка. Вам устроили мясорубку, и хуй пойми, как вообще тебя довезли живым с такими ранениями и повреждениями.
По истечению ещё недели, пока ты идешь на гребанную ненужную поправку, узнаешь от того же Кайла, что у тебя было три клинических за всё это время и тебя с пинка заводили почти всей хирургией. Только на эту информацию тебе статически похуй. Важнее узнать то, что произошло с… остальными. Что, мать с отцом ещё были живы, пока их везли в больницу. Но для тебя ценно, как для сына и как для медика, то, что они не поняли, что произошло, они не мучились. Но Кейт…
Она умерла от кровотечения: обширные рваные раны, куски деталей и стекла попали в жизненно важные органы, прошив её насквозь. Она была в сознании до самого конца, в разьёбаной перевернутой машине, пока вам была дарована безболезненная отключка.
Как такая хуйня могла с вами произойти и почему, ты даже не хочешь знать, точнее хочешь, но запрещаешь. Ибо, зачем? Для чего уже всё это?
Новость ещё через неделю, что тебя переводят в другую больницу из-за места не становится громом среди ясного неба. Ты был готов, даже не смотря на то, что ты сам врач, достаточно охуенный и опытный хирург, им похуй, все подкупные сучки, и ты лишь кривишь губы, когда твои же бывшие коллеги неловко пытаются подбодрить и просить прощения — мол, мы сделали всё что могли, но руководство. Ну да, как будто они с руководством и не поделят ту взятку за койка-место для какого-нибудь зажравшегося пидора.
Тебе похуй. Ровно, как и то, что время постепенно начинает сменяться: конец весны медленно летом, лето — осенью. Ты начинаешь постепенно вставать сам, медленно бродить ебнутой сомнамбулой в маленькой серой палате. Блядство. Скоро зима, но тебе похер, желание разрабатывать руки и идти на поправку нет вообще, только, сука, организм с тобой не согласен в корень, и с каждым днем ты чувствуешь в себе ту силу и жизнь которая была «до».
А в начале ноября двое девчонок медсестер с твоей бывшей больницы забегают к тебе, раскрасневшиеся от мороза и неловко жмущиеся в приемном покое.
Они — умницы, вместо чертовых продуктов и всего остального «вкусненького» и ублюдско ненужного, притаскивают тебе целый блок сигарет, а ты даже отпускаешь пару старых циничных шуточек, только реанимационные сестры — две стервочки лишь смеются, курят с тобой в отдельной курилке для персонала, и делятся хуевыми новостями.
