К пиздецу… Но не к привычной атмосфере и знакомому до каждой трещинки потолку. Вечер, даже ночь, одна лампа — ебаный переносной светильник где-то рядом, теплота и знакомая тишина. Видимость потолка сразу размывается, и не смотря на раскалывающуюся голову, Фрост зажмуривается до былых искр, не веря и пытаясь успокоить подступающие эмоции. Дома… Он дома.

Выдохнув полной грудью, но для себя так оглушительно в этой тишине, и плевать, что половина органов чувств не восстановилась, что он настолько обессилен, что не может ни то, чтобы повернуть голову чутка в бок, — не может тупо почувствовать свое тело. И это какой-то пиздец. Лишь кончики ледяных пальцев пробивает нервными импульсами, слегка начали отходить губы, шея и, кажется, пальцы ног. Но в остальном он та же кукла — безвольная, поломанная, покромсанная... Да?

А теперь, блядь, здравствуй, истерия! Потому что мозг моментально отключает самозащиту, поняв, что в безопасности. И на Джека моментально убийственной волной нахлынывает весь ужас и паника того, что было и что с ним делали. С ублюдским десертом в виде желчных картинок прошлого.

Дрожь проходится по безвольному телу, и парнишка всхлипывает слишком жалобно, пытаясь не видеть то, что паскудски подсовывает память. Так мерзко… больно, так извращенно липко…

— Угомонись, и не дергайся, — этот хриплый голос, как награда и обезболивающее для лохмотьев сознания и души.

— Питч… — Джек не ожидает, что выйдет вообще хоть что-то слышное, но выходит, голос содранный, тихий, но всё равно получается отчетливо.

— Цыц!.. — следует не то приказное, не то отвлекающее.

И плевать на это злобное, как всегда раздраженное. Главное — он совсем рядом. Его… Солнце. Джек, насколько может, счастливо улыбается, несмотря на то, как подрагивает нижняя губа от подступающей истерики и по вискам медленно стекают слезы. Он пытается пошевелиться, ощутить хоть что-нибудь, хотя бы почувствовать часть онемевшего тела, но на него опять рычат, сразу же, и грозно.

— Не смей, — следует уже в приказном раздраженном тоне, — И не пытайся смотреть!

«Что?» — тупое проскальзывает в мыслях. Пока, наконец, до Джека полностью не доходит, его положение в пространстве, и почему Питч так близко, но увидеть он его не может. Всё блядь проще некуда — Фрост лежит на кровати, без подушки или одеял, на самом краю, освещенный лампой, которая направлена на его тело, и Питч, присевший на самый край, с ним что-то делает, медленно, но несвойственно осторожно. Последнее едва ощущается давлением на левый бок.

— Что ты… — сипло пытается парнишка, но его опять осекают, зло рыкнув:

— Не двигайся, сказал же блядь! И не поднимай голову.

— Что ты делаешь?.. — сглотнуть не получается, нечем, и горло дерет словно песком, отчего Фрост кривится, но не спросить не может. Или, скорее, вновь желает слышать этот любимый властный голос.

Молчание же ему, как полный ответ. Единственный плюс — тело постепенно отходит, и, едва сосредоточившись на ощущениях, Джек, через пару минут, наконец-то догадывается, почему его одергивают и одновременно так осторожно касаются. Порезы были длинными, было столько крови, смешков, подколов, поблескивали красным скальпели… Его ведь резали на живую… А сейчас… Это швы — Питч его зашивает.

— Настолько плохо? — тихо спрашивает Фрост ещё через пять минут, угомонив наконец-то блядское счастливое внутри, что поднялось из-за понимания, что он не полностью безразличен своему Солнцу.

— Что последнее ты помнишь? — Ужасу вовсе не хочется спрашивать или вообще сейчас говорить с мальчишкой, но и отвечать на его вопрос равнозначно не собирается, да и ебучее эго подстегивает спросить, пока он доканчивает накладывать последние три шва.

— Как отключился… во второй раз. Они… — парнишка скашивает насколько может взгляд на стену — смотреть сейчас даже боковым зрением на Ужаса, нет ни смелости, ни желания, словно блядь не достоин, — Издевались, ржали, говорили, что это мое последнее сознательное ощущение. Что, после того, как введут какую-то там дрянь, я уже не проснусь и…

Фрост прерывается, осекается, стараясь побороть мелкий тремор вгрызающийся в тело. Не выходит. Он судорожно выдыхает, силясь не разреветься, и кусает более-менее уже отошедшую от онемения нижнюю губу в попытке отвлечься.

— Как нашел в этот раз? — пытаясь перевести тему, не желая и секунду вспоминать вместе с теми ощущениями и шлейф паскудного прошлого.

— Забываешь кто я. Опять, — раздраженное, сделав последнее движение и срезая остаточную нить специальными ножницами.

Настроение у хищника чернее гребаной грозовой ночи за окнами, ровно, как и хочется подпортить настрой этой сволочине. Но Питч лишь швыряет иглу и ножницы на стол, не заботясь больше о стерильности или же бардаке. Похуй уже. Всё блядь полностью выжжено после сегодняшнего ебучего спасения этого белоснежного придурка.

Мужчина медленно переводит взгляд на закрывшего глаза Джека, смотрит с пару секунд, оценивает его состояние, думает, что нужно бы ему несколько препаратов ещё ввести, повязку нацепить, как минимум, на швы. Дабы всякую хуйню в этой грязи не подцепил… Но сил возиться с мальчишкой почти уже нет.

Надо же блядь, недоебанная аномалия! Он укладывал тех желторотиков спецов, два отряда, как делать нехуй, а после всю ночь напролет хуячил вместе с Фростом виски, попутно чуть не трахнув мальчишку пару раз, и нихуя не устал! Даже умудрился точно составить план поимки и убийства Правителя. А здесь блядь... три молокососа, и он почти валится с ног, сделав незначительное под конец — зашив два неглубоких рассечения кожи.

Морально. Вот эта безвольная сейчас белоснежная блядина вымотала его морально. Подчистую. Досуха. И нихуя уже нет. Ни сил на него или себя злиться, ни желания устраивать скандалы: разбираться, указывать, ненавидеть… Нихуя не осталось. Ровно, как и разбираться с самим собой.

Пошло-ка оно всё нахуй.

И верно.

Блэк встает с кровати, попутно ещё раз осматривая мальчишку, собирает все вытащенные медицинские инструменты и лекарства в одно нагромождение, и думает, что ледяной душ бы не помешал, а после и себе намешать нечто в виде убойного снотворного.

— Питч…

— Не дергайся! — оборачиваясь через плечо и, наконец, встречаясь взглядом с мальчишкой. У Фроста такой же выебанный усталый взгляд, боль вперемешку с благодарностью, и едва ещё что-то на дне серебра плещется, но не сейчас это узнавать, — Просто, блядь, не дергайся. Дай телу прийти в адекват.

Но Джек же — смертник, Джек же просто так не может: он хмурится, едва-едва всё же приподнимет голову, осматривая, что стало с его телом, беззвучно матерится и вновь откидывает голову на простынь. Приплыли. Швы ему ещё ни разу не накладывали. Не латали, как тупую куклу, твою ж на лево…

Блэк специально игнорирует тихие маты мальчишки, ровно и то, как после тот его окликает пару раз. Сейчас надо бы подготовить восстановители и укрепляющие, несколько уколов, и после душа вколоть Фросту, дабы отрубился и не доебывал все следующие сутки.

Молчание в данной ситуации кажется худшим для Джека, эдакой новой пыткой. Ужас, как всегда, не бесится на него, не материт, не орет, не грозит убить самым страшным способом. Ничего не предпринимает: отвернулся от него и занят своим, словно его, Фроста, здесь и вовсе нет. Подобное режет сильнее и больнее, нежели настоящие скальпели. Страх, что между ними вновь стена, накрывает густым и липким слоем, облепливает, и Джека по-настоящему начинает мутить; из глубин пустого желудка поднимается лишь одна желчь и от этого совсем становится хреново.

«Возможно ли, что это всего-лишь последствия? Смогу ли я завтра тебя разговорить, забыть то, что между нами произошло и дальше считать, что всё прекрасно? Сможем ли мы… Есть ли мы вообще?..»

Какой же бред блядь на дурную накаченную наркотиками голову! Фрост морщится, но всё-таки приподнимается на локтях, достаточно аккуратно и почти безболезненно для себя, ещё раз рассматривает частично всю искромсанную левую часть бока и живота, перешитую двумя линиями четких мелких аккуратных нитей, и почему-то горько усмехается. Слишком... профессионально.