Джек жмурится и не понимает, был ли вчерашний день правдой или вымыслом. Что вообще вымысел теперь? Почему он не может проснуться, не может же за девятнадцать часов после всего того дарованного рая приключится этому ебанному сюру. Ну не может же! Не бывает так!

Где-то вдалеке слышится смех, такой нетипичный, истеричный, но Джек знает такой, он уже слышал эти нотки, когда его затаскивали в фургон, когда прикладывали тряпку пропитанную снотворным в носу, когда крепили ремни, когда снимали с него толстовку… Они его выловили.

Скрип собственных зубов, от сжатой в злобе челюсти, приводит в относительную паршивую реальность, и приходиться расслабиться; он почти не чувствует своего тела и скорее всего даже не почувствует, как сам себе запросто сможет раскрошить зубы, если продолжит беситься в том же духе.

Над головой ебаный светильник, древний, с ржавым ободком и одной по центру лампой, яркой и белой, и его тошнит от этого света. Сколько он здесь и почему ещё не растерзанный?.. Ах, да! Как же… Наверняка как и поступал тот ублюдок с крюками… Сначала жертву мучают, наслаждаются. Доводят до паники и бесконтрольного страха.

— Каждый ебаный садист захочет над тобой поиздеваться! Сделать из тебя послушную куколку, а ты ещё хочешь туда? Как, сука, пожелаешь, как хочешь! Они накинутся на тебя, накинуться, как только ты выйдешь отсюда, чертов мальчишка! Этого захотел, Фрост?

Да, сука, он сам захотел, сам опять развязал разговор, и слово за слово…

«Слово за слово? Оверланд, ты хоть сам себе прекрати врать!. Не стоит. Возможно, у тебя последние часы…» — едкое такое в подкорке. Но все равно вспоминать из-за чего всё началось не хочется, не хочется даже думать, и слетевшее с языка — «Сколько их должно быть, чтобы ты успокоился?» уже не вернуть. Только после этого явно перед ним закрылись райские врата. Или же его любимейший ад? Джеку смешно, потому что он, сука, стал причиной грандиознейшего скандала. Точнее его ебучий страх и упертость.

«А главенствующей вопрос, который ты действительно желал узнать — изменится ли он, так и остался пылиться. Потому что и нахуй не нужен был. Потому что, по сути, тебе, Оверланд, похуй сколько их ещё будет. Тебе страшно другое — сколько ещё ты сам должен увидеть, сколько ещё будет каплей крови, ран, трупов, сколько ещё раз ты будешь заставать свое Солнце раненым, разодранным в клочья…

Может и потому это сорвалось с языка. Тупая попытка в тупом мире попросить существо, которого ты любишь, чтобы остановился, не потому что, сука, ты пацифист и за мир, не потому, что тебе жалко ублюдских людишек, а потому что не переживешь, если с ним хоть что-то случиться. Потому что минимум — сдохнешь следом…»

Кажется на шее тоже ремень, фиксирует хорошо так, а он и не замечал, лишь, когда захотелось слегка повернуть голову в сторону, но похуй. Даже края, что режутся, уже не ощущаются — действия того же наркоза-анестетика или уже его шея слишком много повидала, Джек нахер не задумывается. Перед закрытыми глазами все равно другое, и мелькающие вспышки вчерашнего или ещё сегодняшнего дня? Утра? Хуй пойми…

— Тогда прекрати убивать!

— Не могу! Я не умею! Уже не умею — не понимаю как! Доволен?!

— Чем? Тем, что с каждым блядским разом должен гадать, вернешься или нет? Сдыхать каждый раз внутри, когда ты уходишь на свою ебаную «работу»? Не зная, вернешься ли ты или все окажется хуже, чем с Правителем? Или тебя где-то выловят?! — срываясь и швыряя собранный рюкзак на пол, ощущая, как вновь по лицу что-то катится, и этими своими эмоциями почти полностью показывая хищнику, как привязался, насколько безумно тот любим.

— А я не просил тебя, паскуда белоснежная, привязываться! Не просил заявлятсья и дарить «подарки», не просил залезать ко мне на колени и предлагать себя! Я не просил твою душу! — уже близко, лицом к лицу, но так ошеломляюще не хватая за горло, лишь опаляющий жестокий взгляд золотых глаз прямо в душу.

— Но с удовольствием забрал и сожрал, как только я сказал ублюдское «да»! — мальчишеский крик разносится по всему дому, оседая гулким звоном. — Только сказать и признать это, смотря мне в глаза, не можешь! Не можешь и не хочешь, потому что видите ли, с убийцами не живут, да? Так какого хуя чуть не прирезал того дилера, как только он посмел меня коснуться? Раз не просил меня не о чем, какого хуя даже теперь не выпускаешь? И, сука ты, я уверен, ты не дал бы никому просто посмотреть теперь на меня! Какого блядь хуя ты не можешь просто сказать, что между нами что-то…

— Тогда пошел нахуй, раз тебя не устраивает то, что есть! — слишком жестоко цедит и сразу же резко отходит назад, мечась по комнате, как тот блядский черный тигр в клетке: агрессивный, разозленный, готовый напасть в любую секунду, но проходят всего три секунды и вновь взгляд хищника направлен на зареванного мальчишку, спуская нахуй теперь всё на тормоза и наконец выговаривая то, что ебет уже столько времени:

 — Хочешь — покажи пальцем на любого в этом ебучем термитнике, и я принесу тебе его в распотрошенном виде, или любой его отдельный орган, — почти рявкая и тут же усмехаясь жестоко, когда белоснежный вздрагивает от таких слов, но уже похуй, достал, потому вновь быстро подходя в мальчишке, перечисляя яростно, — Желаешь — банды вырежу, выстелю лично тебе кровавую дорожку до самих белых шпилей! Желаешь, чтобы тебя никто не нашел — никогда и никто — тебя забудут! Вырвать сердца, уничтожить любого — всё блядь, на что хватит твоя извращенная полудетская жестокая фантазия, Оверланд! Но о большем, маленькая тварь, меня не проси! Не дам!.. — сокращая расстояние под ноль и заглядывая в испуганные серые глаза, беспощадно уничтожая в этом гребаном мечтателе последнюю искру надежды, — …Ничего кроме этого я всё равно тебе дать не смогу. Смирись и запомни это навсегда, моя временная собственность!..

Боль выбеленной магмой растекается по всему телу, выжигая и вправду всякую ебучую надежду. И думать уже не хочется про подсознание и жестокие смешки внутри. Джек не смиряется, но не может вынести ни этого взгляда, ничего-то ещё, тем более ещё нескольких таких убивающих слов. Наивный и глупый Оверланд, а всего лишь хотел попросить быть осторожнее, дать понять, что боится, что аж пиздец как, дать понять, что не безразличен. Но да, всего лишь ебаная временная собственность Кромешного Ужаса 604.

Джек отталкивает от себя мужчину, и на отъебись перешагивает отшвырянный рюкзак, но прежде чем съебаться, останавливается на середине комнаты. Комок в глотке болит и не дает нормально сглотнуть, душит. О чем ещё говорить? Как после этого здесь оставаться? Есть ли вообще гребаный шанс?

— Питч?.. Тогда зачем… всё это? — сипло и слишком жалко, сглатывая всё же и продолжая более озлобленно, потому что сил терпеть уже нет сука, — Ты определись, пока твоя временная собственность пытается вправить себе мозги, чтобы тебе соответствовать и не ебать розовыми вопросами и эмоциями. И всё же… хотя бы задумайся.

Мальчишка ухмыляется как-то криво и точно знает, что эту горькую кривую ухмылку не увидят, не поймут, а потому идет в сторону выхода, и уже нажимает на ручку двери, как позади раздается новый прощальный приговор, такое адовое:

— И воевать за тебя я не собираюсь, — четко и холодно, что спутать с другими словами невозможно, и в таком же ровном отстраненном тоне продолжая, — …А за себя уж и подавно. Проиграно. Проебано. Давно…

— Что произошло тогда, семь лет назад? — едва оборачиваясь, пряча свой болезненный затравленный взгляд, но всё же смотря на своего невозможного, так желанно пытаясь узнать, какого хуя его так довело в той, прошлой, жизни.

— Что произошло после твоих шестнадцати? — едкий самодовольный тон, дабы скрыть истинное любопытство. Это последнее перед тем, как хлопает входная дверь.

Джек распахивает глаза, но не видит четко перед собой ту же лампу, все сливается в неясный размытый ореол света. Блядские слезы, потому что разъебал, все что было. Похерил. А желал лишь… Лишь защищать? По-своему? Как может? А что он вообще может дать и предложить самому могущественному и опасному существу в этом городе? Что он блядь, проклятый исковерканный грязный мальчишка может? Что вообще…