Фросту отчасти противно видеть это место, слышать весь шизоидный гомон недолюдей, быдла и прочих отмороженных психов, но делать нечего, нужно ж просто, как и всё остальные, взять свое, отдать кредиты и свалить. Как нехуй делать, как дважды два!

И лишь автоматика, наработанные запомнившиеся на всю жизнь действия, по памяти, по моторике, а в дрянной голове другое, в мыслях другое, в душе тоже оно — другое, с похуизмом на злое грязное окружение.

Насколько? Насколько нужно измениться всего за полмесяца, чтобы так теперь смотреть на этот сдохший мир?

Он не знает точно, не записывает себя по картотеке в пациенты психиатрии, но и от адеквата ушел далеко. Даже уж слишком. Мазохист со склонностью… Черт.

Джек усмехается, едко, мрачно, левым плечом задевая кого-то, но не обращая внимания и уходя дальше. Плевать. Теперь полностью. Всё осталось там — на Кромке, на заброшке, в тех хуевых закоулках при облаве. Все осталось в пыточной Кукольника. Все полностью осталось там позади… И его осознанная часть походу тоже. Да и поебать Оверланду на это.

У него мир другой, новый, выедающий всё… Как Солнце. Но не то, что видят тупые люди изо дня в день, за толщей паров и грязными низкими облаками, а то — настоящее, далекое, к которому никто не может приблизиться — никто, даже спутники. Необъятное, выжигающее всё: зрение, плоть, металл, саму жизнь; уничтожающая всё громадная звезда: лавовая, пылающая вечность кажись. Это ли не его жизнь? Солнце, которое позволило быть рядом, и… оберегает.

Намек на улыбку, а нужная лавка рядом, и он чутка запыхался. Давно не бегал, давно не было этого чувства неприязни окружающих, легкого страха, чувства опасности. Разленился, почувствовал себя в безопасности, похерив самосохранение; смог по-настоящему теперь отрубаться, без намека на дрему; тот самый опасливый сон каждую ночь на Кромке.

Когда же, черт возьми такое было? Только, кажется, в детстве, когда родители были рядом, а он не знал ублюдства этого города изнутри, когда двери закрывались и мама говорила, что все хорошо и бояться нечего, и он засыпал, не зная, что такое постоянный страх за свою жизнь. А после… После ад, который сам же лично и принял: ненависть, лед, кровь, предательство, боль, гниль, грязь. Сколько же, черт возьми, грязи.

Фрост передергивает плечами, не желает вспоминать ничего, что было до; до Него, до спокойствия, до защиты. Хватит с него флэшбэков в прошлое и терзания собственной, едва восстановившейся, души.

А ведь ещё пару месяцев назад он и не подозревал, боялся, как все, и из динамиков звучавшее страшное на весь «супермаркет», на всю Кромку, на весь сгнивший 604 — «Ужас». То что наводило страху и дрожи…

Сейчас тоже дрожь, только предвкушающая, желанная, ни с чем не сравнимая, незаменимая.

А час слишком долго. Ему хватит и получаса. Тридцать минут, и ещё с лихвой подумать, окунуться, вспомнить, понять насколько же теперь поменялось все восприятие, понимания, ощущения. Потому как это для него по охуенному непривычно — словно голый перед сотней ублюдков. Да, сто процентов — совсем похерил сознание. Выжил из ума.

Да поебать на самом то деле Фросту на это: он чувствует себя по-другому теперь, смотрит на вещи под углом не воспринимаемым остальными, смотрит и на тех кто шатается идиотами или зомби рядом, с другой логикой и пониманием. Даже на тех же кровавых подонков по иному смотрит.

«Конечно, после того, как тебя пытали, резали на живую, после того, как тебя хотел выпотрошить одни из самых опасных психов этого города… Или когда ты видел…»

Смерть. Кровь. Погань. Страх…

Ужас.

Истинный Ужас.

Перекроить остатки чернильной психеи, вытащив из тлена собственного подыхающего сознания?* Умеет… Действительно качественно. С учетом, что тлена на тот момент было больше чем оставшейся веры и благодати.

«Да какая уж благодать? Она ли и для тебя Оверланд? Всего лишь мальчишка, не лучше множеств в этом паленом термитнике психов. Не возвышай, не думай, что было в тебе хоть что-то ещё… чистое. Да и с тем учетом, что было всё с твоей подачи. С твоей попытки, с того, что комок под ребрами у тебя первый екнул.»

Он прикусывает щеку изнутри, и на автомате быстро берет то, что нужно, кидая на прилавок несколько тысячных кредитов. Плевать. Это нужно. Плевать в запасе ещё немного есть.

«А сейчас мы передаем сообщение о Троице из САВ, что теперь вышла на кровавые переговоры не с полицией, а с…»

Беловолосый не слушает рядом включенные блоки новостей. Предугадывает, но лишь качает головой, вновь натягивая капюшон ниже и срываясь к другой точке. Троице, что из разных районов: С14, А7 и центрального В, недолго осталось. Хорохорившиеся петушки с манией недовеличия. И рекламируют их новости просто так, а окружающие матерятся, понимая, что очередные подонки дорвутся и через несколько дней их кишки будут праздничной гирляндой развешены на очередном крупном здании, возможно даже Депе. Все знают, все понимают, догадываются, от этого у всех морды недовольные, злые, кислые. Знают, кто придет за Троицей, и знают насколько все «красиво» будет оформлено к новому туманно-химическому утру.

А он знает и тем паче, и от этого огненная волна, не то легкого предвкушающего страха, не то возбуждения с адреналином окатывает тело.

Он выйдет не сегодня, возможно завтра, ночью, когда Джек отрубится и будет видеть десятый сон. Изменившийся, истинный в своем наречении Ужаса.

«Превозносишь его?»

«Нет…»

«Люблю.»

«До боли, до Ада внутри, до сдирание чужих шкур, до разрыва души, если потеряю. До обожания и трепета того, что ещё пару месяцев назад не билось и иссыхало.»

Джек на миг прикрывает глаза, замедляя шаг в стороне от общего потока покупателей и сбытчиков, и делает глубокий вздох.

Это нереальное, глубокое, ещё мощнее, нежели прежде. После того, как понял, увидел, подчинился… Нет. Отдал себя полностью в когти хищника. И это столь теплое внутри, щемящее, что он почти не выдерживает, и хочется уже орать не от боли, а от… счастья?

Счастье.

Такое далеко знакомое, едва приятно-сладкое на языке, словно пробуя долгожданную амброзию. Неужели в этом паскудстве под названием пятилетнее выживание теперь даровано Это? Столь новое, настолько величественное и в то же время мощное, уничтожающее все рамки, все кордоны осознанного на своем пути, но хрупкое, нежное, что он одним единственным словом, действием, поступком боится потерять… Настолько боится, что внутренний маленький звереныш, который максимум пару раз за жизнь показывал клычки, становится монстром с ядовитыми клыками, чудовищным зверем, что уничтожит любого, стоит тронуть это его хрупкое и трепетное.

Убьет? Уничтожит? Сотрет с лица мира, а не то что бы 604? Джек не задумывается, не планирует, просто знает, что сделает всё мыслимое и немыслимое, чтобы сохранить это дарованное счастье. Его счастье. Его выжигающее всё, смертоносное испепеляющее Солнце.

Жизнь в огне, пепле, крови… Не задумываясь, что разделит эту жизнь, находясь в том же кровопролитии, уничтожении, яде, смертях. Разделит и словом не обмолвится, потому что… он знал, на что шел, заглядывая в горящий янтарь и видел сколько там чертей.

Чертей ли?

Дьяволов может быть?

А может Он и сам — Сущий, Истинный, Древний; есть сама Смерть иль тот самый Дьявол?

Да поебать Фросту ровно и на всё: насколько будет пополняться список, сколько сезонов, сколько ловушек, психов, наемников, ублюдков из Депа и шишек Шпиля. Плевать. Просто. Не его это жизнь, даже если разделяет, плевать стало давно, а поебать ровно тогда, когда увидел раны, увидел кровь. Тотальный для себя, и теперь, да хоть весь город, мир — Джеку параллельно до фиолетовой полосочки безразличия. Главное, чтобы с ним ничего не случилось — с его Солнцем.

Парнишка чутка мимолетно улыбается, но мотнув головой, скидывает то теплое и мягкое, что образовалось в мыслях и внутри. Закрывает эмоции, старается переключиться на реал, где требуется концентрация и внимательность, ибо тот отдел, куда он забредает, более матёрый, жёсткий и с возможностью, что тебя либо наебут, либо отпиздят, либо уж и то и другое, так и ещё выебут. А ему не с руки. Ему нужно быстро и без последствий. А подумает он после, на обратном пути, подумает, вновь провернет все в дурной голове и…