Последнее, это — последнее. Хватит с него. Хватит вообще ему жить.
Джек молится ножу в сердце, молится, чтобы не видеть такого Ужаса, не видеть этой злости и безразличия, не чувствовать насколько этому человеку реально на него похуй. Его выламывает и раздрабливает изнутри уже не только словами, но и этим взглядом, этим положением вещей.
«Уничтожай, убивай, до конца, до последнего удара моего сердца! Да умоляю я тебя! Убей! Убей! Убей уже меня, Питч! Не могу, не могу это видеть, не могу слышать… Сдохну или ещё хуже — буду также мучиться. Хватит, выебал меня, наигрался — хватит! Убей!»
— Да давай! Давно пора! — не выдерживает этого холода и злобы парень, едва дергаясь в сильной хватке, — Реж! Распарывай, перерезай глотку! Уничтожай меня, давай, блять!
— Пошел вон, — вместо тысячу ударов ублюдским ножом, и мальчишку брезгливо швыряют к стене.
Питч отстраняется и даже больше не посмотрев на Фроста быстро начинает собирать необходимые вещи, впрочем все остальное нужное он не хранит в этой квартире, лишь перчатки, ножи и плащ. Он собирается быстро, молча и без единого лишнего движения, даже не замечая бледнющего мальчишку. Последнее что он говорит, стоя перед открытой дверью и даже не оборачиваясь, это пренебрежительное:
— Чтоб когда я пришел, тебя, сучка, уже здесь не было!
Дверь хлопает с бешеной силой и грохотом, а Джек, молча глотая слезы, сползает по стене вниз, с мыслями, что суицид возможно и выход.
Задушенный хрип срывается с искривлённых красных губ, и взгляд черных глаз ненавистно осматривает фигуру над собой.
— Сожру твои внутренности прежде, чем ты осознаешь…
Он не договаривает, задыхается от новой вспышки боли и чужого настолько надменного хмыка. Это хуже, в сотни чертовых раз хуже, больнее, жестче, нежели блядские капли кислоты капающие с протекающей трубы на потолке.
Этот ублюдок всё спланировал.
Резкий животный крик переходящий в надрывный хрип разрывает на клочки мнимую тишину, но цепи лязгают громче; массивные и тяжелые, они хуже приговора дают понять и заткнуться, и он зверем смотрит на…
— Убью, убью, убью!! — сплевывая кровь скопившуюся во рту, рявкает мужчина, — Убь…
Удар ботинком в лицо прерывает бешеные слова, заставляя израненного задохнуться от боли и новой порции крови, что хлынула из итак уже разбитого носа.
— Захлопнись.
Хищник не церемонится, стоя над псиной, что пытается вновь что-то высказать, отплевываясь сгустками крови и слюны. Еще три капли медленно срываются с выедающейся дыры в трубе и падают на пропитанную кровью и потом рубашку плененного, разъедая ткань и кожу, заставляя мелочную тварь позорно подвывать и дергаться в цепях.
На темной давно заброшенной, по блядской иронии тоже, парковке только двое. Два силуэта в неравном положении под освещением одной лишь тускло горящей салатовым светом лампы — автономной, специально здесь включенной.
«Победителей не судят», — вспоминает слишком древнюю фразу Ужас и устало отходит на пару шагов назад, вымотано прислоняясь к опорной квадратной колонне, брезгливо осматривая подвывающего и проигравшего ублюдка.
Мышцы неприятно тянет во всем теле, несколько серьезных порезов жгут изнутри острой болью и пару ребер точно нужно будет вправлять, чтобы левое легкое к завтрашнему вечеру не перестало дышать, а сознание медленно, но верно начинает терять ту четкость, и всё вокруг, на ебанное стечение обстоятельств, начинает кружится из-за потери крови. Но побочки его не волнуют — не сейчас. Только злая ухмылка на узких губах и повелевающий взгляд, осматривая жалкое подобие зарвавшегося психа, что поставлен на колени в середине салатового круга света.
— Сдеру с тебя кожу… — слышится сиплое и злое.
И как ещё в этом вымученном теле со сломанными костями, вывихами, порезами и ожогами есть энергия что-то вякать?
— Выпотрошу, ублюдок!..
Хватит с обнаглевшей твари слов. На вскидку прошло более пяти часов всего самого блядского и затяжного, начиная с подготовки и заканчивая... грызней. И теперь он стоит здесь, и в легком довольствии наблюдает за изуверскими мучениями крысы, что звала себя правителем сея города.
Выигравший. Не палач, скорее повелитель этой ночи и повелитель над проигравшим, лишь циничным взглядом осматривает животное в цепях, других слов нет и не будет, и хрустнув шеей, так, чтобы на пару минут голова болела меньше, достает из внутреннего кармана плаща железных шприц и небольшую ампулу с мутной жидкостью, шипяще заговаривая:
— Знаешь, что мне пришлось сделать для того, чтобы сейчас быть здесь и с тобой говорить? Устраивать всю эту грязь? — Ужас принципиально не удостаивает его взглядом, медленно набирая в шприц наркотик, давая этой псине в сотый раз убедиться, что даже ампула имеет большее значение и внимание нежели он.
Ведь, это его ахиллесова пята? Невнимание — сравнивание его с обычным психом; разровнять и смешать с мусором, без внимания и одолжения, и именно это похуже кислоты разъедает, только вот не кожу — больной разум и самое ценное, что у него есть — самооценку — гнилое «я». Потому хищнику так нравится его игнорить, втаптывать в грязь видя истинное безумие в черных глазах, держа в унизительной для него позе – на коленях, и всячески оттягивая момент смерти. Это лучшее истязание и пытка для того, кто кичился своим именем и важностью.
— Ты вякал, что через час, как мы здесь оказались, я буду ползать перед тобой на коленях, а ты будешь решать как меня убить. Самонадеянность и бахвальство, — желтый пронзительный взгляд всё же кидается на психа, и Ужас недобро ядовито усмехается, — Но такая сучка поймет свою неправоту. И лучше, если твой мозг отключится сразу.
Шипение и хриплые проклятия он пропускает мимо ушей, отправляя пустую ампулу обратно в карман — незачем улики оставлять, и медленно подходя на середину освещения, устало осматривает своеобразную конструкцию, и, потянув за часть более тонкой цепи, свисающей с потолка, заставляет механизм придти в движение. А мразь, что на коленях, ещё ниже склониться, из-за давления цепей, что тянет руки вверх, опуская голову всё ниже к полу. Этакий насильственный поклон, так, чтоб мог языком собственную кровь с бетона слизывать.
— Послушная псинка, — мужчина нехотя добавляет в свой тон повелевающие и с издевкой нотки, хотя тратить силу на слова желания в принципе нет, но он знает, что это морально убивает ублюдка, ровно, как и это скованное положение.
Ужас слегка отклоняется назад, когда ещё три капли срываются сверху, разбиваясь о спину и заведенные назад руки маньяка и вновь приближается, наклоняясь над мелочным ублюдком. Через восемь секунд новые капли сорвутся с потолка, но ему хватит и пяти: острая игла вонзается в шею до упора, и ему плевать на шипения псинки, лишь наркотик вводится в кровь до конца, и он так же быстро и неуловимо отстраняется, с напускной легкостью давая понять, что с ним все в порядке. Хотя нихуя не в порядке.
— Что ты?.. Ты ублюдок, что ты мне... — но досказать у него не получается, лишь срывая голос кричать из-за новых капель кислоты, что прожигают запястья и лопатки, въедаясь глубоко в мясо и мышцы.
Пояснять же этому недоделанному психу не хочется, но хищник потратит на него ещё несколько минут; ему ничего не стоит вновь приблизиться и за волосы приподнять голову озлобленного парня, заглядывая в безумные черные глаза:
— Ты станешь овощем через уже пять минут, но окончательно через два дня, — оттягивая за челку болезненней, заставляя смотреть на себя и видя даже в этом тусклом свете, как чужие зрачки непроизвольно начинают сокращаться под действием синтетической смеси.
— Ты всё будешь понимать и осознавать... — голос Ужаса переходит на зловещее ликующее шипение, довольствуясь дрожью, прошедшей по чужому телу, — Всё будешь видеть и эмоционально воспринимать, но будешь лишь выполнять мои команды — это первая ступень. Вторая — не контроль моторики, третья — сумбурность, помутнение мыслей, нервные окончания постепенно начнут отключаться, четвертая — не контроль мышц и позывов, рефлексы атрофируются, пятая — медленно начнешь забывать себя: всё что делал, помнил, умел. Состояние мутирует до стадии младенчества, и шестая — овощ, без мыслей, без действий, без контроля себя, как личности разумной, с пусканием слюны… Но это не самое страшное!.. — Ужас усмехается самой ядовитой свой ухмылкой, презренно осматривая теперь страх появившийся в чужом взгляде, — Страшнее то, что где-то внутри, под коркой гниющих мозгов, будет сохранятся легкий флер чувств, то, какое же ты ничтожество, и острое понимание угасающим сознанием, что ты разлагаешься и уничтожаешь самого себя изнутри.
