В долгих раздумьях, которыми Сергей заполнял свой досуг в последнее время, он не раз возвращался к мысли о том, как выглядит сейчас его Дульцинея. У него самого кожа утратила былую свежесть, и волосы поредели, и зубов во рту поубавилось. Милорадов не сомневался, что и на ней время оставило свой разрушительный след. Правда, портрет, полу­ченный им некогда, убеждал в обратном, но не следует забы­вать, что с той поры минуло уже два года, да и художники – народ ненадежный, кто из них не льстит своей модели в угоду кошельку?

Нельзя сказать, что эти мысли его слишком расстраи­вали, наоборот, они позволяли ему утвердиться в собствен­ном благородстве. Какое, собственно имеет значение, как она выглядит, если он в ней так сильно нуждается? Благородство и великодушие не позволят Сергею даже намекнуть на то, что он сожалеет о том, что ей больше не шестнадцать лет.

К его огромному изумлению генуэзский живописец ни­чуть не погрешил против истины. Перед Милорадовым си­дела, если не красавица, то женщина вполне достойная укра­шать собой царскую свиту. Даже траурное платье не старило ее, оттеняя нежную кожу и светлые волосы, уложенные так же, как и четырнадцать лет назад.

Волна бурного ликования поднялась в душе Милора­дова. Он – баловень судьбы! Теперь у него есть все, о чем только можно мечтать! Остался пустяк – привезти в Крым шелководов, обеспечив себе тем самым благосклонность ца­рицы на вечные времена!

Сомневаться в том, что чувства ее остались прежними, также не приходилось. Едва Сергей открыл глаза, Нина бро­силась ему в объятия и разрыдалась, уронив голову на плечо:

- Ах, Сергей Андреевич, осиротели мы с вами! Все по­кинули нас! Сначала Михаил Матвеевич, а теперь и Софья Денисовна…

Откуда у женщины столько слез? Промокшая рубашка сразу же прилипла к плечу, вызвав чувство раздражения. Сергей терпеть не мог слезы как никому не нужную слабость. Они не вызывали у него сочувствия, ибо он считал их уделом слабохарактерных людей, а сейчас испытывал только одно желание – переодеться поскорее в сухое. Но его любовь к Нине была столь велика… и упоминание о покойной ма­меньке сыграло свою роль.

Что поделаешь, совершенства в мире нет, все женщины одинаковы! Да и квиты они теперь: он ведь тоже плакал при ней, тогда, в Петербурге, когда пришел в себя и испугался, что не сможет больше ходить.

Сергей бережно отстранил женщину и сказал торжест­венно, будто давая клятву:

- Верь мне, Нинушка. Я тебя не оставлю!

Покидая утром гостиницу, графиня пригласила Мило­радова отужинать у нее. Чем ближе к вечеру подходил день, тем с большим удовольствием Сергей предвкушал грядущий ужин. Сразу после ухода Нины он собрался и отправился в консульство. Порученное ему дело не терпело отлагатель­ства, болеть сейчас было бы непростительной тратой вре­мени.

Данила Степанович с ног сбился, вводя нового консула в курс дела. Тот хотел разобраться во всем сразу и при том, как можно скорее.

“Новая метла по-новому метет”, - думал Киселев, вы­кладывая перед Милорадовым очередную стопку докумен­тов. “Надо же, не успел приехать, и сразу за дела. Да еще так ретиво. Тут бы в самый раз пообвыкнуть, в постельке поне­житься, в море искупаться. Ан, нет! Манифест ему подавай на итальянском. Ну да ничего, мы тоже не лыком шиты”.

Данила Степанович разложил на столе царский указ, пе­реписанный на всех, известных ему, итальянских диалектах:

- Вот этот мы с покойным консулом отправили в Не­аполь, этот свезли в Венецию, сей распространили в Пье­монте, а этот остался здесь, в Генуе. Он имеется в каждой та­верне, в порту, на базаре, а также во всех селениях в округе. Тому минуло уж почти два года, но ни один сукин сын до сих пор не явился!

- Так они про ваши грамотки уж давно и думать забыли! – вскричал Милорадов. – Это ж итальянцы, у них разгильдяй­ства больше, чем во всем остальном мире!

- Ну, уж нет, батенька, - обиделся Киселев то ли за итальянцев, то ли за своих соотечественников, - большей, чем у нас, безалаберщины ни у кого нет!

Тут возражать было трудно. Уж чего-чего, а этого и в России хватает.

- Но всего остального у нас еще больше! – в этом Сергей был твердо убежден.

- А у нас все самое большое, – неожиданно согласился с ним Данила Степанович. - А более всего - мания величия.

- То есть, как это? - не понял Сергей Андреевич.

И тогда Киселев с усмешкой пояснил:

- Только в России можно встретить человека, который упирается задом во дворец Растрелли, бьет себя в грудь и кричит, что мы, русские, создали все самое лучшее.

- А разве не так? – удивился Милорадов.

- Уж конечно не так. Мы просто стянули со всего света все, что нам было нужно, и присвоили себе. Только в этом и пре­успели. Вы посмотрите, на ком Россия держится! Армия, - та, что драться умеет, а не девок в баню таскать, – сплошь из немцев, моряки – голландцы, архитекторы – итальянцы, по­вара - и те французы! Уж не говорю об учителях, врачах и ар­тистах.

- Так что же это у вас выходит, что у нас и понятия соб­ственного никакого нет? – это уже была возмутительная ложь, такого Сергей Андреевич стерпеть не мог.

- А вот понятие имеется, и не просто какое никакое, а опять же, поболее, чем у некоторых. Только высказать его не получается. Не слушают! Знаете ли, нет пророка в своем отечестве! - И Данила Степанович возвратился к докладу, до­казывая, что и он в своем деле разбирается не хуже других: - За Неаполь отвечает тамошний консул. Здесь я сам слежу за всем, еженедельно проверяю. Австрийскими территориями и Пьемонтом занимался покойный Михаил Матвеич, царствие ему небесное!

- Так в чем же дело? – спросил Сергей, перекрестив­шись. – Почему ж не идут? Может, читать не умеют?

- Читают, сам видел. И оглашали не раз.

- И что?

- Да ничего. Везде одно и то же. Потопчутся, потол­куют, разойдутся и все. Я думаю, все дело в том, что Италия – рай земной. Кто ж из райских кущей в пустыню добро­вольно отправится? Я вот, пятнадцать лет здесь живу, а все не устаю восхищаться. Нигде подобной красоты не встречал!

- Глупости! - предположение переводчика разозлило Сергея. - По всему свету итальянцы разъезжают, в Америку целыми семьями перебираются, в Крыму их некогда полным-полно было. Неужто от того, что живут, как у Бога за пазу­хой? Иль бедных среди них нет?

Данила Степанович пожал плечами. Сам он, по собст­венной воле, из Италии ни за что бы не уехал. Такое понятие как ностальгия было ему незнакомо.

- А граф что об этом думал?

- Сие нам неведомо. Перед смертью он составил конфи­денциальное письмо. Я отправил его, как было велено, канц­леру. Не знаю, о чем граф писал, но полагаю, именно это по­слание стало причиной удара, постигшего его вскоре.

Ах, это злополучное письмо! О чем же оно? Хотя, знай Сергей об этом, все равно ничего не изменилось бы. Он по­пал в такое положение, когда нужно либо выполнить поруче­ние, либо умереть. В отличие от своего дядюшки, он предпо­читал первое.

- А частных вербовщиков нанимать не пробовали? – спросил Милорадов после некоторого раздумья.

- Как же, как же, был тут у нас один такой, – тут же от­ветил Данила Степанович. - Бывший офицер, с дворянским титулом, французской фамилией и сомнительным прошлым. Виконт де Гриньяр звался. За вербовку одного колониста де­сять целковых брал. Ни стыда, ни совести не имел. Кого он только не приводил! И цитрусоводы, и виноградари, и вино­делы были. Даже преступники, по которым давно веревка плачет, у него вербоваться желали, а вот ни один шелковод ни разу не попался.

- А куда он подевался, этот ваш виконт? – Сергей подумал, что такого че­ловека неплохо было бы иметь под рукой. Совесть при вер­бовке колонистов совершенно ни к чему, здесь главное – ре­зультат.

- Отправился в Австрию, думал, там ему повезет больше. А тут как раз вышел категорический запрет на эмиг­рацию, мы же у австрийцев к тому времени уже кучу народа сманили, вот виконта нашего и вздернули.