- Лягушку, не мышь, - уточнил Сандро.
- Лягушку? – удивленно переспросила Надин и весело рассмеялась. – А я-то еще сомневалась! Думала, а вдруг не Нина?
Она улыбалась все время, пока Сандро с Алешей не уехали, а потом разрыдалась и бросилась в объятья к отцу:
- Почему так? Чем она так хороша, Нина наша? Пусть моложе, но ведь не красивее меня! Не красивее же, папенька?!
- О чем ты, Наденька? – удивился Федор Кириллович.
- И граф ее сразу заприметил, и тот, молодой Милорадов, увез, и этот синьор… и богат и собою хорош и за ней на край света…
- Да что ты, ангел мой! – удивился отец. - Граф же старик был, о племяннике его никто и слыхом не слыхивал, а этот - что проку с богатства его, он же подлого сословия!
- Она думать о себе никогда не умела, - добавила мать. - Видно, выскочила за него по глупости, а потом испугалась. Потому и сбежала. И не мудрено! Кому же она теперь нужна, чай уже не графиня! А Алешку ты правильно отдала. Пусть себе едет с глаз долой! А ты и сердце свое успокоила и греха на душу не взяла!
Какое благо досталось ему в лице Алеши, Сандро осознал в первый же день. Во-первых, ему теперь не приходилось самому договариваться о лошадях на станциях, у Алеши это получалось гораздо бойчее. Во-вторых, господина, путешествующего в сопровождении слуги, принимали куда почтительнее. В третьих, Сандро теперь не нужно было думать о повседневных мелочах вроде чистого белья, ночлега или продуктов в дорогу. И, наконец, самое главное и наиболее удивительное: после появления Алеши расходы господина Лоренцини значительно сократились, хотя, казалось, должны были возрасти.
Когда слуга узнал, что синьор потратил на дорогу от Екатеринослава до Киева восемнадцать дукатов, он схватился за голову:
- Восемнадцать червонцев? Сто восемьдесят целковых?! Да это же настоящий грабеж! Попользовались, шельмецы, тем, что вы иноземец и цен наших не знаете! Нет, такого мы больше не допустим.
За первый день пути Алеша потратил всего три рубля сорок копеек. Притом, что и лошади были вовремя, и обед хорош, и ночлег отнюдь не в сарае на соломе.
- Сколько тебе лет? – спросил Сандро, когда они остановились на ночь.
- Шестнадцать зимой будет, - ответил мальчик.
Сандро думал, что ему не больше четырнадцати, хоть паренек и был необычайно умен.
- А почему хозяйка твоя избавиться от тебя решила? Не для этого же французскому, наверное, учили? – версия Надин о том, что мальчик изначально предназначался Нине, Сандро нисколько не ввела в заблуждение.
- Учили просто так, ни для чего, - усмехнулся мальчик, чтобы Павлику, панычу нашему, не скучно было, мы же ним росли вместе, мамка моя была у барыни камеристкою. А как заметили, что стал я паныча обгонять, так барыня и возмутилась. Да и как иначе, коль Алешке похвала, а Павлику – розги! Кому же такое понравится? Барин наш покойный, бывало, только смеялся, а барыня злилась. Он, куда ехал, меня с собой забирал, а вернемся домой - все сначала! Паныч плачет, Надежда Федоровна меня ненавидит, а барин усмехается и подмигивает хитро: покажем, мол, им, Алешка, как жить нужно! Сплошь одна нервическая обстановка!
Вот теперь почти все встало на свои места.
- Думал, продаст меня барыня после смерти Иннокентия Петровича, – вздохнул Алеша, - да, к счастью, указ царский вышел. Нельзя теперь в Малороссии крепостных без земли продавать.
Сандро внутренне содрогнулся от слов мальчика, а тот продолжал, как ни в чем не бывало:
- Хороший он был, барин наш. Веселый, добрый. Только цены деньгам не знал и больно уж карты любил. Как за карточный стол садился, себя забывал. Все, что имел, до копейки спускал. Иной раз и домой воротиться не мог, не было за что. Смотреть за ним нужно было в оба глаза! Никто ему был не указ, а меня он стеснялся. С собой брал специально. Кошелек, бывало, мне отдаст, чтобы не было соблазна, а сам смеется, говорит: “Если бы не ты, Алешка, пошел бы мой Павлик по миру!” Потому-то только барыня меня и терпела. А теперь я ей стал без надобности, наоборот, чем-то вроде занозы.
- А семья твоя? – Сандро с трудом представлял себе семейные отношения в этом мире, где ребенка можно было без особого труда продать или отдать в вечное пользование чужому человеку.
- Мамка моя была из Линчевки, холопкою, ее барыне Надежде Федоровне в приданое дали. Померла она тому уж три года. А отца не знаю. Может, сам Иннокентий Петрович по молодости пошалил, - к мамке моей он всегда был ласковый, - а может, и нет. Утверждать не возьмусь. Потому и зовусь я Линчевский, - хихикнул он, - совсем как барин наш Федор Кириллович.
Чем-то этот мальчишка напоминал Мару, искренностью своей, что ли?
- Я про беду вашу как услыхал, сразу барыне сказал: с толмачом-то синьору было бы сподручнее!
- Так это ты придумал меня сопровождать?
Мальчик опустил глаза:
- Я не буду вам в тягость. А как найдем барыню Нину Аристарховну… - в хозяйский дом ему явно возвращаться не хотелось.
- Спи, Алеша, - сказал Сандро, - найдем, тогда поговорим.
Не верилось ему, что Нина в Москве, но проверить было необходимо.
Не верилось, но все же Сандро надеялся. Засыпал и просыпался с молитвой. Все время пути, в любую минуту, каждая мысль о ней. Тем горше разочарование от слов Алексея Киселева:
- Не заезжал Милорадов в Москву. Я, как письмо от Даниила получил, сразу справки навел, а у графского дома человека своего в тайный караул поставил с тем, чтоб сразу доложил, если кто явится. Две недели уж наблюдает. Пусто в доме. Даже сторожа нет. Ставни закрыты, вход заколочен.
Но еще страшнее продолжение:
- И в Петербурге супруги вашей не было. Милорадов появлялся, но один. Пробыл в столице недолго. Встречался с императором. Уехал, весьма довольный, в Гатчину. Вчера от Даниила письмо пришло. Он и вам написал.
То, что почта в России доставляется отменно, Сандро уже знал. По тем же дорогам письма доходили чуть ли не в два раза быстрее, чем доезжали путники, ибо людям нужно было иногда отдыхать, письма же перегружались из одной повозки в другую без перерыва.
Письмо Киселева ожидало адресата на серебряном подносе. Кроме вышеизложенного, оно содержало еще одну убийственную новость: “Не наведывался Милорадов в свое поместье, и Нины Аристарховны там никто не видел, – писал Данила Степанович. – Я хоть сам и не смог из столицы отлучиться, выяснил это совершенно точно, как и то, что не мог он по пути из Севастополя заехать ни в Москву, ни в Саратов. Слишком уж быстро очутился в Петербурге”. Сандро сложил письмо и спрятал его в карман. Не осталось ни единой ниточки, за которую можно было бы потянуть.
Брат Данилы Степановича что-то говорил, но Сандро его не слышал. Наконец до него с трудом дошло, что речь идет об еще одном письме, пришедшем нынешним утром.
Здесь же, на подносе, лежало и это послание, писанное незнакомой женской рукой, со старательно выведенными завитушками на буквах. Французский язык. Не Мара, не Антонела… Кто еще знает, что Алессандро Лоренцини можно найти в этом доме? Сандро сорвал печать, не присмотревшись к ней толком. Тотчас же на паркет упал сложенный вчетверо небольшой листок. Он прилагался к основному письму. Это напоминало любовные записки, которые маэстро некогда в изобилии получал от своих поклонниц. Год назад он не стал бы и наклоняться за подобной бумажкой.
Листочек представлял собой аккуратно вырезанную ножницами часть большого письма. Развернув его, Сандро остолбенел.
“Наденька, сестрица моя дорогая, - было написано рукой Нины, - не подумай, что я не пожелала остаться погостить, потому что тебе не сочувствую, нет, боль твою я разделяю, а вот со своей справиться не могу. Все говорят мне, что муж мой утонул, а я не верю, не могу поверить, ибо знаю, как только поверю – не смогу жить.
Пишу тебе и не знаю, получишь ли ты мое письмо. Я, по своей глупой наивности, доверилась человеку, у которого непонятно что на уме. Казалось, знаю его давно, а выяснилось, не знаю совсем. И не обидел меня будто бы Сергей Андреевич Милорадов, и в то же время всю жизнь мою сокрушил. Завлек лживыми посулами к себе в имение и оставил под надзором цербера своего ужасного, что зовется Марфой. Нет у меня ни гроша и взять денег негде, а до Петербурга сто пятьдесят верст, пешком не добежишь! И письма мои, что друзьям писала, остаются без ответа. Наденька, друг мой, нижайше прошу, коль получишь письмо мое, напиши в Геную, по моему прежнему адресу, господину Киселеву, что нуждаюсь я в помощи, а найти меня можно в Бояровке, что в Новгородской губернии, в восемнадцати верстах от Новгорода”.
