С одним только «но» — если бы Вера имела такую же безмятежную улыбку, блуждающую на губах этой красавицы!

Взгляд боттичеллиевской Венеры был слегка расплывчатым, расфокусированным, какой нередко встречается у только что проснувшегося ребенка. Вера смотрела в зеркало более настороженно, напряженно.

— Значит, того… колдуете? — нерешительно потоптался Вовчик, на которого подействовала непонятно-торжественная обстановка в комнате, словно он и впрямь присутствовал при совершении магических обрядов. — А я тебя вот чего хотел спросить: ты татуировки сделать сумеешь?

— Татуировки? — задумалась Вера. — Не знаю, не пробовала. Терпеть не могу татуировки. И потом — это же так ответственно… На всю жизнь.

— Ну уж прям! — возразил Вовчик. — Я говорил с одним таким деятелем, и он сказал, что сейчас, когда картину делают, какую-то натуральную краску под кожу загоняют, и она со временем рассасывается, можно что-нибудь другое на спине изображать.

— Это сложно — надо врачом быть. Да и оборудование, наверное, дорогое…

— Оборудование я тебе как раз принес, вот тут оно, — потряс Вовчик в руке большой чемодан, в котором что-то загремело. — Здесь одному оно стало не нужно, мы и купили по дешевке, для дела.

— По дешевке — это сколько? — поинтересовалась Вера.

— Да какая тебе разница? Ты работой сможешь отдать, сделаешь всем нашим картины кому где захочется — и полный порядок. И потом — мы же свои люди, соседи, — разберемся.

— Так я же не художник! — удивилась Вера. — И вообще не умею.

— Ничего, ты способная, быстро научишься. Я тут для тебя заодно образцы прихватил и инструкцию.

Вовчик открыл чемодан, в нем лежало множество каких-то непонятных предметов, а сверху — самодельные рисунки.

— Ой, что это? — прямо-таки ахнула Вера, увидев на первой же картинке изображение грифона — мифического существа с львиным телом, а головой, крыльями и когтями — орла. — Кто это у вас античным искусством интересуется?

— Чем-чем? — удивился Вовчик. — Да нет, сейчас нашивки такие мужики носят во внутренних войсках, и вообще эти твари в моде…

Ничего себе — оказывается, грифоны были в моде!

В древнейших преданиях говорится, что грифоны хранили свои несметные сокровища и что их самки откладывали яйца из агата. А всякого, кто покушался на богатство, грифоны запросто разрывали на куски острыми, как кинжалы, когтями. Вера подумала: чем не пресловутые новые русские?

— Да ладно, там картинки еще получше есть, — поторопил Вовчик. — Чего ты застыла?

Остальные картинки оказались вовсе непотребными — голые разверстые бабы с большими грудями, терминаторы, какие-то чудовищные червяки с человеческими глазами, детально прорисованные автоматы.

— Нет, — сказала Вера, откладывая в сторону листы. — Так я точно не смогу.

— Да ты попробуй! Ленка говорила — ты способная.

— Но не на такие художества. И потом, врет она все. Как будто ты свою сестру не знаешь.

— Знаю. А вот тебя и не знаю почти что. Слушай, а чего ты все время одна, а? Хочешь, будешь моей женщиной? А чего такого? Ты не смотри, что я молодой. Я опытный и в обиду не дам. И я собираюсь завязать. Да и квартиры близко.

— Я… подумаю, — сказала Вера, чуть не поперхнувшись от такого неожиданного предложения. Столько любви в один день — нет, все-таки это многовато! — Мне сейчас работать надо.

— Ясно. Быстро только кошки родятся, — перевел на свой язык ее мысль Вовчик. — Я тогда тебе все пока оставлю тут, для татуировок, — тренируйся. Знаешь, я ведь тогда в морге Валета сначала по татуировке узнал. У него на кисти руки якорь был особенный, в виде буквы «Л». Я тоже на всякий случай хочу что-нибудь такое изобразить, чтобы ни у кого больше не было, чтобы в случае чего меня хоть так найти могли. Ты ведь меня понимаешь?

— Приблизительно, — сказала Вера. — Оставляй свой чемоданчик. Я пока ничего не обещаю, но хоть посмотрю, что это такое, на досуге.

Одно время, особенно сразу же после развода, Веру по утрам преследовало настойчивое желание — выспаться.

Но это вовсе не означало, что она постоянно хотела спать. Как раз наоборот, всякий раз Вера буквально силой загоняла себя в постель. Потому что хотелось не спать, а именно выспаться, чтобы в одно прекрасное утро вдруг проснуться с ясной головой, румянцем на щеках, полной здоровья и молодых сил. Допустим, досчитать до трех — и очнуться совершенно счастливым человеком, как в сказке, разом забыв обо всех своих горестях и проблемах.

Ведь Вера отлично, до мельчайших подробностей, помнила такие детские утренние пробуждения. Странно, что теперь их никакими силами не получалось вернуть.

Вроде бы только что, совсем недавно, она строила планы на будущее, много хохотала, дурачилась с Антошей, читала в постели до рассвета, беззаботно пьянствовала с друзьями и, в сущности, вытворяла все, что ей угодно.

И вдруг обнаружила, что ничего этого уже делать больше не может. А точнее, не хочет. Словно каждый день ее жизни вдруг покрыла сплошная пелена вековой усталости, и как стремление от нее освободиться, сопротивление — желание выспаться. То есть Вера, конечно, могла бы при случае и выпить, и побалагурить, но уже по-другому — старательно, без всякого энтузиазма. Скорее, из желания доказать самой себе, что она еще по возрасту молода и все может… если захочет. Хотя для этого тоже требовалось для начала как минимум выспаться.

Казалось бы, ничего ужасного, особенного не случилось: просто из жизни ушла любовь. «Увы, меня покинуло чувство влюбленности», как выразилась по телевизору героиня какого-то иностранного фильма. Вот именно: раз — и покинуло, «а мышка бежала, хвостиком махнула»…

В конце концов, после развода Вера стала свободным человеком, свободной женщиной. Но при этом ощутила, что вся ее жизнь словно подернулась прочной дымкой печали и беспокойства, которая со временем грозила сгуститься до вечной, непроглядной тьмы. И вообще скорее всего старость — это не что иное, как просто-напросто постоянно паршивое настроение и даже во сне разрастающееся чувство вины перед теми, кого любишь или хотя бы просто помнишь. И она может накрыть человека в любом возрасте — хоть в тридцать лет, хоть в сорок, а кого-то обойти стороной и в девяносто.

Но все это Вера пережила давно, очень давно, до встречи с Александром — в далекий, так называемый доалександрийский, период ее жизни.

«Душа человека не имеет возраста. И любовь не имеет возраста», — вспоминала Вера слова Александра и его печальный, задумчивый взгляд, когда он лежал на диване в ее комнате в такой странной, нескладной позе, словно ему мешали крылья за спиной.

И ведь действительно — Вера теперь чувствовала себя рядом с ним удивительным, бессмертным существом, не имеющим ни возраста, ни биографии, ни пола. Когда она видела на расстоянии поцелуя голубоватые, мраморные веки Александра, в ней и впрямь словно бы пробуждались неведомые, древние силы.

Она была готова танцевать на углях, петь, сражаться с целым миром и почти наяву слышала надрывные голоса античного хора: «О нет! О нет! Несчастная! Опомнись! Увы тебе! Он все равно скоро уедет!»

Но любые предупреждения были смешны: добровольно отказываться от своего счастья? От этих драгоценных, властно сложенных губ?

Чего ради? Зачем? Никогда! А потом — еще неизвестно, как повернутся события. Вдруг Александру не нужно будет никуда уезжать? Он ведь так хотел бы остаться! А эти люди, которые его преследуют? Кто они? Почему все они не понимают, с какой силой они теперь имеют дело?

«Да пошлют тебе, Александр, боги все, что ты желаешь» — с такого приветствия начинались обычно послания к Александру Македонскому — человеку, завоевавшему целый мир.

Но разве это меньше — завоевать внутренний мир другого человека, все чувства и помыслы женщины? О, они еще просто не знают, с кем теперь имеют дело… Они еще просто ничего не подозревают.

За кухонным окном сыпал маленький, еле заметный снежок. Теперь, при виде снега, Вера сразу вспоминала одно слово — Александр!