— Знаешь, золотце, — он проводил носом по её ключице и спускался легкими поцелуями вниз, к животу, — умереть за тебя — глупость. Но я бы за тебя убил.
Пэнси била его рукой по щеке — она горела огнем, а под пальцами вился его шрам, но в такие моменты он был больше похож на хулиганистого мальчишку, а не насильника и убийцу. В такие моменты он никогда её не трогал.
— Еще скажи, что любишь меня, — с насмешкой произнесла Пэнси однажды, откинувшись на локти назад. Долохов наклонился ближе и поцеловал её за ухом. Её замутило, — скажи, что жить без меня не можешь и любишь без памяти.
Он усмехнулся.
— А если скажу?
Пэнси с жалостливой брезгливостью покачала головой, будто говорила с душевнобольным.
— Мерзкий лжец. Пусти меня!
И он отпускал и отступал. Ему нравилось доводить её до панического ужаса, до испуганного визга, до сдавленных полубезумных воплей о пощаде — пока она ещё могла о ней молить.
А потом случилась битва за Хогвартс. О ней Пэнси вспоминала почти постоянно — тот день переломал её раз и навсегда, вывернул наизнанку и пошвырял о стены. Тогда Долохов изнасиловал её Грейнджер. Пэнси такого не ожидала. Она вообще не думала, что он решится на подобное или вздумает делать это прямо при ней — тот день размывался кровавыми тенями в её глазах, вином циркулировал по венам вместо крови и бился таблетками прямо под корнем языка.
Пэнси помнила, как кто-то держал её за руки. Долохов сказал: «Держи её, Яксли», и этот Яксли держал, безжалостно выворачивая ей запястья и придерживая за волосы, чтобы не отворачивалась.
Волосы Гермионы грязными каштановыми змеями вились по земле, а белоснежная кожа ярко блестела в полумраке. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, вся избитая, покорная, а глаза — глубокие, тёмные, оленьи, ласковые, глаза у неё были подёрнуты поволокой. Но не желания. Они не блестели возбуждением или чем-то подобным, это была узнаваемая плёнка империуса. На первых порах, когда Пэнси блевала при виде мужского члена, Долохов заставлял её отсасывать под империусом, потому что иначе она норовила либо избавить его от этой части тела, либо блевануть прямо на ноги. Его это бесило.
Грейнджер лежала на земле. Она была красивая и вся светилась, хотя Пэнси мало что видела. Долохов распахнул кофту на её груди — она была очень худая, ребра торчали так, будто сейчас проткнут кожу, а по ним тонкой змейкой вился длинный узнаваемый шрам. Пэнси увидела его — на ней был точно такой же, в подарок от фамильного проклятия. Увидела — и закричала.
— Ты обещал! Ты обещал! Лжец!
Долохов ей не ответил. Щелкнула пряжка ремня.
Пэнси рвалась из рук Яксли, будто обезумевшая — она беспрестанно кричала оскорбления, пока он не заткнул ей рот рукой в черной кожаной перчатке, вертелась ужом и кусала его за пальцы. А Гермиона молчала.
Грейнджер смотрела в небо, а Пэнси тихо плакала, будто это её насиловали на мокрой влажной земле, стирая спину в кровь и оставляя синяки на распахнутых бедрах. С Пэнси делали вещи и хуже, но смотреть она не могла.
А потом Грейнджер вдруг сморгнула морок с глаз и слегка повернула голову. Приподнялась на локте, но Долохов грубо пихнул её назад. Её разбитые губы дрогнули, приоткрылись, обнажая испачканные белые зубы, дернулись вновь, что-то попытались произнести, а потом она протянула руку вперед — тонко-тонко, и ломко, дрожа, выпростала её как можно дальше, хватаясь скрюченными пальцами за какую-то вещь. Это была сережка. Маленькая золотая сережка. Гермиона крепко сжала её в кулаке, а потом через силу улыбнулась снова.
— Пэнси, — прохрипела она сорванным голосом, тихо, жалобно и тянуще, позвала нежностью интонации, еле двигая порванными губами с кровавой коркой сверху, — Пэнси… Пэнси… — улыбнулась снова, но Долохов не дал ей закончить, отвесив ещё одну оплеуху. Её голова безжизненно мотнулась в сторону.
— Пэнси…
Она вновь вскинула руку, сережка блеснула в её пальцах. И тогда Пэнси оглушительно завизжала и рванулась вперед. Больше она ничего не помнила.
На этом все и закончилось. Пэнси, как и обещала, сдала его — она сама заявилась к Грюму поздней ночью и рассказала всё, что только помнила. О бумагах, которые он хранил, о рейдах, о разговорах, обо все на свете — Пэнси ползала перед Грюмом на коленях.
— Пусти меня, — просила она. — пусти в камеру. Я добью его. Слышишь? Я добью его!
Грюм не пустил. Он только повторял: «Я тебе верю». Он вел какие-то допросы, таскал её по судам и даже нанял ей хорошего целителя, но Пэнси это уже не было нужно. Ей ничего не было нужно. Долохов силой взял то, что принадлежало не ему — вырвал из окровавленных рук Гермионы сердце Пэнси и разбил его на мельчайшие кусочки.
Гермиона была в Мунго. Целители говорили, что он выжег ей мозг легиллеменцией и ещё куча диагнозов, но Пэнси никого не слушала — она дневала и ночевала у её койки, пока остальные за глаза называли её шлюхой и тварью. Ей было плевать, что бывшие однокурсники считали её предательницей и пособницей Ордена Феникса. Никто из них не помог ей, никто не спас, никто не оградил — она ничего не была им должна. Кроме, пожалуй, Драко и Дафны — их она поблагодарила, когда протрезвела едва ли не впервые за год. На остальных было плевать. Она курила как не в себя и таскала белый халат посетителя. Друзья Грейнджер перестали ходить к ней спустя год, а Пэнси — нет.
Пэнси выла у её койки диким зверем и умоляла очнуться, но Грейнджер вновь её не слышала. Она просто сидела — такая красивая, неподвижная, с устрашающе пустым взглядом и молчала, глядя в одну точку. Пэнси на неё смотрела, не отрываясь, но боялась коснуться хоть пальцем. Ей казалось, что она грязная, что Долохов измарал её в своей мерзости с ног до головы, изувечил и сломал, бросил подыхать от рвущей сумасшедшей боли.
Пэнси любила Грейнджер. А он её почти убил. Кажется, в пьяном угаре, она всё же ходила к нему в камеру — бросалась на решетку и стремилась добраться когтями до его глаз, но Долохов только хохотал и подставлял под её руки то плечи, то щеки. Мол, бей. И она била. Потом её отстраняли, запрещали приходить и даже вызвали в суд — она попыталась зарезать его во время допроса, но Грюм не дал делу хода.
— Я убью тебя, слышишь?! Убью! — Пэнси выдиралась из рук охранников и скалила зубы, а Грюм принудительно запирал её в палате, чтобы она не навредила ни себе, ни кому-либо ещё. Правда, это не помешало ей отравить Корбана Яксли.
На третий год Пэнси уехала. Она поскандалила со всем медперсоналом и едва не убила главного целителя в ярости, а после заплатила огромное количество денег, чтобы перевезти Грейнджер в элитную швейцарскую лечебницу, где её обещали поставить на ноги. Не поставили, хотя Пэнси платила громадные деньги — она наконец получила наследство и готова была растратить его до последней копейки, если бы это заставило Грейнджер снова жить.
Это не помогло.
— Привет, грязнокровка, — Пэнси, пьяная в хлам, лезла целоваться. Грейнджер даже на это не реагировала, только брезгливо морщилась, когда чужие губы, пахнущие табаком и виски, нежно касались её рук.
Паркинсон сползала к ней в ноги.
— Не молчи, Грейнджер. Не молчи. Пожалуйста. Говори со мной. Я так скучаю. Мне так плохо.
Грейнджер упрямо молчала и смотрела в одну точку.
У Пэнси сердце рвалось от боли. Она выкуривала по пачке сигарет в день и снова пила вино — то самое, школьное. Жаль только, что её больше не выворачивало, потому что изможденный организм слишком привык к таким жутким нагрузкам. Целители не раз говорили ей, что пора заканчивать с наркотиками и алкоголем, а Грюм однажды даже конфисковал у неё всё, что нашел в квартире. Пэнси это совсем не остановило. Она лечила себя так, как умела.
На третий год Долохов явился снова. Это было глубокой ночью, кажется, осенью — за окном лил дождь, а Пэнси мрачно курила сигарету за сигаретой и по палате плыл стойкий табачный запах. Руки у неё тряслись. Новое лечение ничего не дало — Гермиона не поддавалась никаким манипуляциям. Совсем никаким.
