========== Столб ==========
На пятом курсе Пэнси узнала, что она лесбиянка. Нет, это не было для неё каким-то особенным шокирующим открытием или чем-то вроде этого. Она просто сидела на нумерологии и жевала друбблс, которые потом клеила под парту. Вкус был едко-яблочный, почти мерзкий, раздражал язык и небо, но ей пиздец как нравилась эта кислота. Так вот. Сидела она, жевала жвачку и пялилась на Грейнджер, которая что-то отвечала у доски.
У Грейнджер был очень красивый рот. Она говорила, и говорила, и говорила, но Пэнси совсем не слушала, только рассматривала её с ног до головы — и пальцы в чернилах, и вздёрнутый нос с отпечатками веснушек, и короткие ногти, и несуразно острые бедра под плотной клетчатой тканью школьной юбки. Смотрела, а потом неожиданно поняла, что очень хочет переспать с Грейнджер.
Это её тоже не удивило. Пэнси даже не страдала особенно: только выкуривала на сигаретку больше чем обычно и жевала так много жвачки, что к концу дня челюсти болели и ныли. Так оно всё и вышло, неожиданно и банально: как оказалось, слюнявые поцелуи с Драко её вовсе не прельщали, а тискать в темном закутке библиотеки чопорную заучку Грейнджер было намного приятнее.
Намного, намного приятнее. У Грейнджер была мягкая нежная кожа, длинные красивые ноги, которые она прятала под балахонами, упругая грудь с торчащими розовыми сосками, забавные каштановые кудряшки на лобке и притягательно бьющаяся жилка на тонкой шее. Грейнджер позволяла тискать себя в заброшенных мрачных классах и отлизывать прямо под квиддичными трибунами во время матча Гриффиндор-Слизерин. Грейнджер раздвигала ноги и откидывала голову назад, подставляя обнажённую шею; стонала хрипло и тягуче, а по её спине стекал соленый пот.
Пэнси ловила её стоны губами и сжимала в пальцах мягкую грудь, трахала её пальцами, пробовала на вкус — Грейнджер была слаще меда и хуже яблочной жвачки. По венам у неё бежала горячая грязная кровь, но Паркинсон впервые было на это плевать. Ей нравилось трахаться с Грейнджер, а то, что она грязнокровка только добавило пикантности в их отношения.
Ей было плевать, если кто-то узнает. Совершенно плевать, потому что ей пиздец как нравилась Грейнджер — и её ласковые оленьи глаза, и податливые губы, и вкус её кожи. Пэнси было плевать, когда кто-то заставал их за гобеленами или старыми нишами, когда одна нога Грейнджер лежала у неё на плече, а грязнокровка вцеплялась руками в её короткие растрепанные волосы. Пэнси было настолько плевать, что она ставила Грейнджер засосы на самых видных местах, а однажды, когда Снейп случайно увидел их в конце коридора, она и вовсе не соизволила отлепиться от соблазнительной белой шейки со следами собственных зубов.
Грейнджер была так хороша, что Пэнси с ума сходила.
О них, конечно же, знали — трудно скрывать такое в таком месте как Хогвартс, но опять же, её это не особо волновало. Совершенно не волновало, на самом деле. Пока она могла трогать Грейнджер под юбкой и целоваться с ней при первой возможности — на остальное было просто плевать с астрономической башни.
— Проход за галлеон, Грейнджер, — хохотала Пэнси, загораживая ей проход в класс. Остальные слизеринцы гоготали за её спиной, пока Грейнджер надменно фыркала и протискивалась мимо нее, не забыв прижаться поплотнее, или ждала, пока Пэнси отойдет. Не дожидалась.
— Ладно, от тебя приму и натурой, — соглашалась Паркинсон и с оттягом шлепала её по заднице. Грейнджер в ответ наступала ей каблуком на ногу, а потом позволяла утянуть себя в слизеринские спальни.
Пэнси её не любила, конечно же, но ни с кем ей не было так хорошо, как с Грейнджер. Она была… тихая. Много молчала и часто читала в её присутствии, смешно закалывала непослушные локоны на затылке и забавно кусала нижнюю губу в моменты задумчивости. Она не стеснялась своей наготы — растягивалась на зелёных простынях лениво и небрежно, опускала щеку на сжатую ладонь и кротко улыбалась, пока Пэнси красила губы. Её кожа блестела белоснежной гладкостью и идеальностью, да так порочно и развратно для этой строгой заучки, что на пятый раз Паркинсон отбрасывала помаду в сторону и лезла целоваться.
Иногда грязнокровка уходила из её спальни, не пряча багровых отпечатков на белом воротничке. Пэнси неотрывно глядела ей вслед, хотя притворялась, что нет — Грейнджер шла, и её бедра слегка покачивались. А Пэнси смотрела и думала только об одном: «и зачем я её отпустила?». Ответа она не находила.
А потом Грейнджер ушла. Не то чтобы она особо хотела уходить, но она так и не смогла оставить своих тупоголовых дружков разбираться с проблемами самостоятельно. Пэнси тогда очень хотелось сказать ей: «не уходи», но она промолчала. У неё не было никаких прав на неё, абсолютно.
Она только и могла, что жевать свою идиотскую жвачку, глотать таблетки экстази в женском туалете и запивать их дешевым вином, после которого она блевала дальше, чем видела. Только и могла, что ругаться отборнейшим матом, хохотать, сидя на спинке дивана, перебирать волосы Драко, лежащего у нее на коленях, а потом трахаться с первыми попавшимися слизеринками.
И стонать её имя. Жаль только, что это совсем не помогало.
А во время войны Пэнси спала с Долоховым. Нет, она всё ещё была лесбиянкой и всякое такое, не поменяла ориентацию, лишь увидев Долохова в коридоре, но всё было слишком сложно.
Кажется, Долохова отправили к ним преподавателем ЗОТИ, но это время запомнилось ей слишком смутно, чтобы она могла быть в этом уверена. Помнила только, что у него был черный кожаный плащ, пахнущий дымом, золотая серьга в ухе, и улыбка — острее любого ножа. И взгляд безумца.
Первый раз они встретились не в школе: Пэнси мрачно пила паленый горький огневиски за столиком и бессмысленно смотрела на хорошенькую стриптизершу. У стриптизёрши были длинные каштановые волосы, обалденные ноги и шикарная задница, но Пэнси хотела совсем не этого. Она хотела вжать в стенку Грейнджер и целовать родинки на её спине, а пальцами считать веснушки на надменно вздернутом носу.
Пэнси хотела Грейнджер, а та шлялась хер пойми где, заставляя её злиться, пить, курить намного больше и вышвыривать на улицу всех шлюх с кудрявыми волосами, заказанных ранее. Они пахли духами, а Грейнджер — медом и яблочной жвачкой, да так, что зубы сводило от постыдного, сжирающего удовольствия.
И в один из таких дней Долохов сел к ней за столик. Он улыбнулся и протянул ей руку в черной перчатке, зажимая между пальцев прозрачный пакетик с чем-то позабористее марихуаны.
— Лечишь разбитое сердце, золотце? Парень бросил?
Пэнси подняла на него расфокусированный хмельной взгляд, оглядела бледное хищное лицо с жутко горящими зелеными глазами, оценила длинный тонкий шрам, змеящийся по щеке, а потом захохотала.
— Нет, не парень, — отсмеявшись как следует, сказала она, — не парень, а девушка.
Долохов со смешком приподнял бровь, рассеченную шрамом.
— Вот как? Тогда тебе тем более нужно расслабиться. Хочешь полетать?
Пэнси приняла его руку с травкой, и он улыбнулся — жутко и многообещающе, но она была слишком пьяна и расстроена, чтобы бояться. И зря. Долохов её изнасиловал.
Нет, спустя пять лет, несколько судебных разбирательств, кучу показаний и ещё какого-то дерьма все пришли к выводу, что Пэнси, конечно же, сама виновата. Иначе не бывает, жертва ведь всегда виновата в насилии по скромному мнению обывателей, а они всегда знают все лучше всех.
«Что на вас было надето?» — спрашивал её Грюм в аврорате, а Пэнси курила сигарету за сигаретой, давясь дымом и размазывая тушь по щекам. «Короткая юбка и отсутствие нижнего белья, а что?».
Её, конечно, назвали шлюхой. Для начала перемыли ей все косточки и вылизали от и до, шептались и за глаза называли меркантильной тварью, но Пэнси было плевать и на это. Она горела изнутри, а никто не хотел подать ей руку.
— Он ведь тебя не насиловал, — говорили они со знающим видом, — ты сама к нему в постель легла. Ты же спала с ним целый год. Другие тоже так делали.
