А Пэнси тянуло захохотать — в каждый из таких разговоров ей вспоминалось осунувшееся, побледневшее, пустое лицо Грейнджер, запертой в палате св.Мунго. Её тоже никто не заставлял. Она тоже сама легла. Как же.

А это было изнасилованием. Пэнси мало что помнила о той ночи — только жесткие бесцеремонные руки; зубы, смыкающиеся на плече в болезненной хватке, тяжелое горячее тело сверху и стоны над ухом. Долохов трахал её на кожаном диване в том самом баре, пока стриптизерша стаскивала с себя крошечные алые стринги, а Пэнси пыталась дотянуться до палочки и вырвать ему кадык.

— Ты чистокровная? — спросил он у неё после, закурил и с стал интересом наблюдать за тем, как она пытается натянуть содранное испорченое кружево обратно на бедра. У нее дрожали руки. Она хотела убить его.

— Какое твоё ебаное дело? — огрызнулась Пэнси в ответ, но подумав, сказала, — чистокровная. Ты ведь тоже чистокровный? Тогда тебе будет приятно узнать, что я представляла на твоем месте грязнокровку.

И увернулась в сторону, когда он с ленцой швырнул в неё легоньким проклятием.

— Твоя бывшая девушка грязнокровка? — полюбопытствовал Долохов почти ласково, со странной нежной интонацией, и тогда Пэнси на него кинулась.

Конечно, ему хватило пары минут, чтобы сбросить её с себя и снова придавить к дивану, но Пэнси уперла палочку ему в горло и плюнула в лицо. Попала. Долохов поморщился, стер блестящую слюну со своего подбородка и ударил её в ответ. Не сильно, но обидно, так, что от оплеухи зазвенело в ушах.

— Потише, золотце. Я ведь могу тебе случайно шею свернуть.

Она только бессильно клацнула зубами, будто хотела вцепиться ему в горло. И на самом деле хотела. Жаль только, что не вышло. Ни тогда, ни потом, ни через десятки лет после. Не судьба, видимо.

Утром, придя домой, она заперлась в ванне и два часа растирала кожу до красноты: ей постоянно мерещились прикосновений его пальцев и мокрый язык, скользящий по мочке уха. Пэнси блевала желчью и выла, когда царапала себе запястья до крови. И думала об одном — что у Грейнджер глаза ласковые-ласковые, а у Долохова жидкий огонь безжалостного сумасшествия.

Кто же знал, что на этом их знакомство не закончится? Пэнси встретила его на уроке. Точнее, не совсем так. Она встретила его сразу после ужина первого сентября. Драко сопел у нее на плече, а она тоскливо смотрела на гриффиндорский стол, где не могла найти знакомой каштановой макушки.

— Ты же знаешь, что она не приехала, — сказал тогда Драко и сжал ее руку в утешающем жесте, а Пэнси едва не вывернуло от отвращения, — посмотри лучше за стол преподавателей. Видишь вон того с черными кудрями? Это Долохов. Жуткий тип. Он будет учить нас в этом году.

Пэнси пропустила болтовню Драко мимо ушей, а зря. Именно поэтому для неё стало неожиданностью, когда Долохов прижал её к стене сразу после ужина, дождавшись, пока она покурит и плюнет пару раз с астрономической башни.

— Соскучилась по мне, золотце? — хрипло проурчал он ей на ухо и лениво сунул руки под расстегнутую мантию, — нет? А вот я очень.

Пэнси зарычала и на этот раз укусила его за плечо, но Долохова это не остановило, как и не останавливало никогда.

— Да ладно тебе, золотце, в этом нет ничего страшного, — говорил он с обманчивой мягкостью, когда Пэнси задергивала на груди разорванную блузку, — если уж так не нравится, то просто потерпи.

— С какой радости я должна тебя терпеть?

— Потому что ты мне нравишься, — просто ответил он.

Пэнси сбежала без оглядки, а потом её снова выворачивало в унитаз. А на следующий день сама явилась к Долохову с самого утра. Он открыл ей дверь — сонный и растрепанный, но уже с сигаретой во рту, и удивленно приподнял брови.

Пэнси вцепилась ногтями в его руку и бесстрашно заглянула в дикие звериные глаза. Она всё ещё желала ему смерти и хотела перегрызть себе вены от бессилия и отвращения, но ещё больше хотела поцеловать Грейнджер. Даже не поцеловать, а просто увидеть. Желательно, живой и здоровой.

— Я буду с тобой спать в обмен на одну услугу.

— И какую же? Звезду с неба тебе достать?

Пэнси улыбнулась — надменно и привычно холодно, будто сердце себе выжгла.

— Нет. Ты поможешь моей грязнокровке.

========== Перекладина ==========

С Долоховым было больно. Очень больно, безумно больно — он не знал что такое нежность и в постели придерживался той же техники, что и во время битвы — жестко, больно, до кровавых ссадин, до чернеющих синяков, до потери сознания.

Он не укладывал её в постель на раз-два, нет, совсем нет. Ему каждый раз приходилось повоевать, прежде чем Пэнси раздвигала перед ним ноги, и его это злило. Она успевала потребовать и выдрать из его рук слишком много всего, прежде чем подпустить к себе; заграбастать как можно больше обещаний. И звезду с неба, и океан в подарок, и весь мир к ногам.

С Долоховым было отвратительно. Пэнси часами блевала в туалете и рвала когтями кожу запястий до жутких болящих ранок, мочалкой тёрла грудь и плечи так яростно, что оставляла длинные кровавые борозды. Пэнси заваливалась к себе в спальню и едва не пинками выгоняла однокурсниц прочь — они бросались врассыпную, стоило ей раз в неделю заявиться на порог — пьяной, растрепанной, с размазанной по лицу помадой, безумными глазами и налитыми кровью засосами по всей шее.

Пэнси хохотала и швыряла в них пустыми бутылками из-под того самого дешевого вина, которое она два года цедила вместе с Гермионой — оно было кислым, невкусным и абсолютно дрянным, но её это устраивало. Казалось, её вообще всё устраивало. Она почти не появлялась на занятиях, а если и появлялась, то сидела мрачной черной тенью в одиночестве в конце класса, закутавшись в балахон и нервно скуривая одну сигарету за другой. Иногда Драко подсаживался к ней и даже совал готовые конспекты, но Пэнси с глухим смешком тушила о них окурки и забрасывала в рот пару жвачек.

Жвачки были яблочно-кислые, отвратительные, ноюще-колющие, такие, что умереть хотелось. А Пэнси всё жевала и жевала, потому что образ Гермионы всё никак не исчезал из её головы.

Ворох растрепанных каштановых кудрей, гладкая белая шея, широко раздвинутые длинные ноги, закушенная во время оргазма нижняя губа, рассеянный взгляд томных глаз… Гермиона отпечаталась несмываемым клеймом на сетчатке её глаз, засела в голове надоедливой мелодией, и она ничего не могла с этим поделать. Совсем ничего. И это сводило её с ума похлеще всех наркотиков, алкоголя и сигарет вместе взятых.

Пэнси лежала под Долоховым, пока он её трахал и думала только об одном — как много веснушек на носу Гермионы, и что она любит закладывать кончик страницы, когда не дочитывает книгу. Долохов вжимал её лицом в подушки, а она закусывала до крови собственные пальцы, раздирала фаланги едва не до мяса, ломала ногти, когда вцеплялась в его спину и срывала голос от криков. Не от стонов, а от криков, потому что Пэнси была лесбиянкой, ненавидела Долохова, всех мужчин вместе взятых и отчаянно хотела увидеть Грейнджер хоть разочек.

Долохов помог ей, как и обещал — Пэнси узнала от него даты обысков и облав, он мог выкроить десяток минут на короткую сиюминутную встречу — быстрый скользящий поцелуй и редкий обмен письмами. Она знала, что Долохов за ней не следил, потому что если бы следил, то давно бы уже убил обеих, когда узнал о том, что Пэнси засыпает с мыслями о Гермионе Грейнджер.

Пэнси курила как не в себя, а Долохов выдирал сигареты из её рук и плескал полпальца виски в стакан. И улыбался. От его улыбки её тоже тянуло блевать, но она терпела до тех пор, пока оставались силы.

— Ты такая напряжённая, золотце, — с насмешкой говорил он и пододвигал стакан ближе ленивым движением палочки, — выпей, полегчает.

Не легчало. Пэнси всё равно умирала от боли, ненависти и отвращения, когда он её целовал. Когда его язык хозяйничал у нее во рту, а руки — в нижнем белье, то у неё было только одно желание. Снести ему голову бомбардой. Разрезать на куски и скормить свиньям. Вырвать зубами кадык, загрызть его, убить и покалечить, чтобы он и думать забыл о том, что она может быть жертвой. Потому что она не была жертвой в привычном виде этого слова.