Опять же, обыватели и диванные критики в который раз решили всё за нее — уж они-то лучше знали, как, когда, в какую дырку и сколько раз её сношали; знали, что, несомненно, она виновата в пагубном внимании Долохова к ней, потому что все знают эту простою истину — плохие вещи случаются только с плохими девочками. Если так произошло, то она заслужила. Если так вышло, то она сама виновата, потому что она плохая. Он просто увидел в ней грязь, разврат и внутреннюю темную сторону, подобное липнет к подобному, зараза к заразе, каждой твари по паре — кажется, так назывались все те статьи после войны, в которых фигурировала Пэнси.
Плохие вещи случаются только с плохими девочками. Хорошие этого не заслуживают.
По мнению Пэнси, всё это было полной хуйнёй. Гермиона была хорошей девочкой. Очень-очень хорошей девочкой — отлично училась, дружила с хорошими ребятами и пила исключительно теплый какао, не прогуливала уроки, не опаздывала и не занималась всякими мерзкими непотребствами. Вот только это её тоже не спасло.
Она себя просто ломала. Раз за разом, каждый день находилась в сплошном замкнутом круге из боли, алкоголя и криков до содранного горла, умирала каждую ночь, а пару раз едва не захлебнулась собственной рвотой, потому что совсем перестала считать дозы алкоголя и экстази. Таблетки и вино мешались в одном стакане, а Пэнси пила их залпом, как утреннее лекарство. После пары таблеток ей немножко легчало, и утро уже не казалось таким дрянным и мерзким. И даже умирать не хотелось. Хотелось петь, танцевать и липнуть поближе к Грейнджер, ощущать теплый бок рядом и помогать ей расчесывать волосы. Вот только рядом её не было.
Пэнси не была влюблена в Грейнджер. Она просто заводилась от одного лишь прикосновения и была готова часами слушать её болтовню, красила ей ногти и постоянно лезла целоваться, потому что ей этого хотелось. Грейнджер была хорошей девочкой, идеальной, доброй, ласковой. Самой лучшей во всем мире.
Именно поэтому Паркинсон глотала экстази с одной-единой мыслью: «Я по тебе скучаю. Я пиздец как по тебе скучаю, грязнокровка, мне так плохо без тебя. Пожалуйста. Я без тебя умираю». Грейнджер не отзывалась.
— Все ещё страдаешь по своей грязнокровке? — спросил её однажды Долохов. Пэнси оторвалась от разглядывания жидкости на дне стакана и удивленно вскинула брови. Она терпеть не могла с ним разговаривать, потому что ей хотелось огрызаться и дерзить, нарываться и делать всё, чтобы попасть под горячую руку, но делать этого было нельзя. Хотя запреты, которые она сама же и придумала, тоже очень-очень утомляли.
— Какое твое дело?
Он равнодушно пожал плечами и положил подбородок на сплетенные пальцы, глядя на неё с искренним интересом из-под полуопущенных век. Это показное умиротворение почему-то насторожило её куда сильнее, чем самая бешеная ярость. Его шепот пугал сильнее крика.
— Что ты задумал? — спросила Пэнси напряженно.
Долохов оскалился. Улыбкой эту гримасу было очень сложно назвать.
— Ничего особенного, золотце. Не ревнуй. Я ведь обещал не трогать твою грязнокровку пока ты хорошо себя ведешь, помнишь?
Пэнси осторожно кивнула, а в сердце ей словно вонзили ледяной шип. Она нутром чуяла, что Долохов ей лгал. И она не ошиблась.
Сначала он просто интересовался её именем, потом — внешностью, иногда пытался добиться возраста, места проживания или ещё чего-нибудь. Пэнси это нервировало и пугало гораздо сильнее, чем секс с ним — по крайней мере во время секса ей просто нужно было лежать на спине, пялиться в потолок и выть от боли, а не прятать от него самое сокровенное. Как Грейнджер стала тем самым сокровенным, за что Пэнси ради нее легла с мужчиной и позволила превратить себя в безотказную подстилку, понять она никак не могла. Просто р-раз — и мир замкнулся на чужом имени.
Прошило насквозь и целиком. Будто Грейнджер вырвала ей сердце и забрала себе, проглотила душу и навеки поселилась мягким нежным образом на периферии мозга, на грани реальности. Прекрасная и далекая настолько, что плакать хотелось.
Когда же Долохов понял, что добровольных слов от Пэнси не добиться, то попробовал разговорить силой, но и это не вышло — Пэнси бесстрашно скалилась, глядя безумным жестким взглядом снизу вверх, даже когда стояла на коленях и сплевывала кровь на его начищенные ботинки. «Я тебе не позволю. Не позволю, не позволю, не позволю. Она моя. Слышишь, поганый ублюдок? Она только моя». И он почему-то отступил. Затаился ненадолго, оставил её в покое и разрешил зализать раны.
А Пэнси в ту ночь напилась так сильно, что едва не перерезала Дафне Гринграсс глотку розочкой от бутылки. Гринграсс просто полезла под руку, просто была рядом, а Пэнси почему-то увидела в ней Долохова. После этого она зареклась пить в спальне, потому что боялась навредить собственным однокурсницам. Только Дафна не обиделась. Она тоже её жалела, как и Драко. Пэнси была почти благодарна ей за это.
Наверное, из-за затишья Долохова она временно расслабилась. Он начал подолгу отсутствовать в школе и реже трахать её, иногда просто заваливался рядом, прижимал к себе и принимался храпеть над ухом, пока Пэнси лежала и бессмысленно смотрела в потолок тоскливым уставшим взглядом. Она очень хотела умереть.
Ей часто снились сны про Гермиону — обрывки прошлого в туманном алкогольном мареве воспоминаний, влажные горячие фантазии, вырванные фразы из мимолетных разговоров куда она попала по наводке Долохова, вкус её губ, широко распахнутые глаза, мягкая понимающая улыбка, томный смешок, отпечатки родинок на худой спине, росчерки длинных царапин после секса, тягучий стон, капли пота на виске. И её губы на губах Пэнси — на вкус как счастье. Хоть ненадолго и во снах они были вместе, и Пэнси была счастлива в такие моменты: в подобные дни она просыпалась счастливой и довольной, забывала о наркотиках и даже посещала занятия, если сон был особенно хорошим. Жаль только, что к вечеру ей становилось ещё хуже.
А потом пришла беда.
— Значит, Гермиона. Надо же. Я и не знал, что тебе нравятся хорошие девочки, Пэнси.
Она, встревоженная со сна, рванулась из кольца его рук. Ей только что снилось, как Гермиона чертила пальцами руны на её животе и целовала теплыми мягкими губами разведенные бедра, пока Пэнси сходила с ума из-за дурацких розовых бабочек перед глазами. Но в реальности именно Долохов лежал рядом, его голова покоилась на соседней подушке, а между пальцев он задумчиво крутил палочку. На нее он даже не смотрел.
Пэнси нервно выдохнула. Горло пережало страхом.
— Откуда ты?..
Он наконец повернулся к ней лицом, и она вздрогнула как от удара. Хищный мрачный взгляд наполнился странной тяжестью, заледенел и рассеялся, будто он сильно о чем-то задумался. Это было не к добру.
— Ты звала её во сне.
Вот оно что. Видимо, Долохова всё же бесила её сильная привязанность к хорошенькой грязнокровке с добрым сердцем — бедняга и в страшном сне не мог представить, что в постели с ним будут стонать чужие имена. А она стонала и не забывала уведомить его о том, что все равно представляет на его месте свою первую и последнюю любовь. Насчет любви она шутила, а насчет фантазий и представлений — нет; и он это знал. Пэнси не понимала почему, но женщины его обожали, а её собственные однокурсницы томно вздыхали на его уроках, пока она сама морщилась от презрения и ненависти, стоило увидеть его рядом. Им даже этот уродливый шрам поперек ехидной звериной морды нравился. Тупые ограниченные идиотки. Бесстрашные, глупые и совсем-совсем сумасшедшие, без проблеска разума. Монстрами нельзя восхищаться, этот урок Пэнси выучила первее всех прочих.
Монстров надо убивать. Без жалости и сострадания, они этого не заслуживают.
Долохов взглянул на нее вновь, усмехнулся — кривовато и цинично, и сердце Пэнси дрогнуло с какой-то поражённой пугающей ясностью. Он явно задумал что-то очень нехорошее. И она чувствовала, что это будет больнее простого секса под экстази.
Именно поэтому она, сама не зная что творит, рискуя лишиться головы и всего остального (даже этой глупой переписки на расстоянии), дернулась вперед и вцепилась обломанными когтями ему в лицо. Этого он не ждал, поэтому в первый момент даже палочку в руку не взял. Удивился только, что она посмела.
