— Только тронь её, — брызжа слюной, прорычала она и клацнула зубами, будто разъяренный бешеный зверь, попавший в капкан; если бы он вздумал ей перечить, она бы загрызла его в тот же момент, но он лишь улыбнулся и склонил голову в бок, соприкасаясь с ней лбом и прислушался к ней, — только тронь её, Долохов. И я тебя сдам. Кому угодно сдам, превращу твою жизнь в ад. Снесу тебе голову. Член отрежу. Кадык вырву. Если тронешь её хоть пальцем — я тебя убью. Не знаю как, но я убью тебя. Понял?

В ответ он захохотал и небрежной больной пощечиной швырнул её на пол.

— Потише, золотце. Веди себя хорошо и не зли меня.

Пэнси привычно сплюнула на пол кровь. Как жаль, что он не поверил ей на слово.

========== Веревка ==========

Долохов ей кости перемолол в труху и вырвал сердце из груди — без жалости и нежности. Пэнси это сердце давным-давно подарила Грейнджер, а он, кажется, об этом не знал. Или наоборот — знал.

С каждым днём без неё было всё хуже и хуже. Под конец седьмого курса у Пэнси окончательно снесло тормоза. Они и до этого шатались и рвались прочь, но с каждым новым днем остатки её благоразумия угасали и стекали в канализацию вместе с рвотой. С каждым днём она умирала всё сильнее.

Пэнси жевала друбблс каждые двадцать минут и выплевывала кислые зеленые жвачки на пол. Иногда они приклеивались к подошвам туфель, и она принималась отдирать налипшие комки сломанными ногтями с облупившимся черным лаком. А когда трезвела — в последнее время это случалось слишком редко, то даже стачивала ногти и красила новые. Жаль только, что потом всё шло заново.

Она превратилась в натуральное чучело. Короткие прежде волосы отросли и падали на глаза, между фалангами указательного и среднего пальца проявились точные желтоватые следы от табака, челюсти ныли постоянно, а в глазах полопались капилляры, заливая белок пугающими алыми росчерками линий. Пэнси было похер, а Долохову, казалось, тоже было плевать в кого член вставлять. Лишь бы дергалась иногда и орала погромче.

А орать и кричать она перестала. Наверное, устала или просто заебалась, но теперь Пэнси позволяла утянуть себя в постель только после трех сигарет и допитой бутылки с вином, иногда ложилась сама и разводила ноги. И смотрела в потолок — пусто, бессмысленно и почти безумно, пока Долохов нагло и по-хозяйски копошился на её теле. Пэнси брезгливо морщила нос, когда он трогал её грудь или небрежно целовал в шею, покалывая щетиной. Отворачивалась, когда он целовал её — его губы пахли виски и табаком, а она боялась, что её вырвет прямо на него.

Вот только этого не происходило. Пэнси могла часами лежать и разглядывать трещинки на потолке, хотя она давным-давно запомнила, что их там тринадцать. Её утро начиналось по одному и тому же сценарию. Она просыпалась из-за того, что Долохов негромко шуршал рядом, почти бесшумно одеваясь, а она смотрела на него из-под полуприкрытых век. Потом он уходил на занятия, а она оставалась в кровати. Пэнси не могла нормально встать, если не выкуривала минимум две сигареты и не глотала экстази вперемешку с вином. Итогом становилась её улыбка — легкая, мягкая, удовлетворенная, но к вечеру она разлеталась вдребезги, а ей казалось, что рот идёт трещинами от искусственного фальшивого счастья. Так оно и было.

Счастья не было. Была только Гермиона — тонкий полумесяц желанного образа, крошево радостных воспоминаний. Иногда Пэнси ощущала её вкус на губах, а под пальцами чувствовала тепло её тела, но стоило моргнуть — и очередное мимолётное счастье пропадало. Она снова снилась ей — и с каждой ночью эти сны были всё горячее и горячее, смех сменялся стонами, кожа соприкасалась с кожей, а Грейнджер — удивительно прекрасная и всё ещё слишком красивая, сияла, будто объятая солнцем. Дали бы Пэнси волю — она бы и нимб над кудрявой головой приделала. Воли ей не давали. Только бросали кости как собаке.

А под конец года Долохов перестал рассказывать ей о новых местах, где можно было встретиться хоть на пару минут или обменяться письмами — Пэнси не видела Грейнджер так давно, что готова была шагнуть с астрономической башни, лишь бы не выносить этого одиночества.

Ей было так плохо без Грейнджер. Она готова была отсосать хоть всему аврорату, если бы ей пообещали встречу, но Долохов ей ничего не обещал. Он вообще прекратил попадаться на все её уловки и даже не пытался брать её силой, как до этого. Теперь он просто дожидался, пока она напьётся до невменяемого состояния и опрокидывал её на спину, потому что она даже на четвереньках стоять не могла. Поэтому просто лежала под ним и едва ли слюни не пускала.

А запястья у неё кровоточили. Она расчесывала их так сильно, что пачкала простыни. Однажды даже пыталась перегрызть вены — Долохов наконец отлип от нее, когда кончил, откатился на бок и уснул, а она заперлась в его ванне и два часа сидела и мокла под холодным душем. Вода хлестала её по лицу, а она тряслась от холода и смотрела на свои исцарапанные руки. Кажется, до этого она выпила две бутылки вина, а Долохов щедро плеснул ей какого-то отвратительного прозрачного пойла, после которого Пэнси и вовсе едва не превратилась в овощ. Она смотрела на свои руки, а потом просто взяла и перегрызла вены.

Он её, конечно, вытащил. Не наигрался ещё. Пэнси совсем прекратила с ним разговаривать и появляться на людях — она едва ли ноги носила, а сочувствующие взгляды Дафны и Драко ей нахер были не нужны. Они не понимали. Они ничего не понимали. Совсем. Пэнси могла бы объяснить им. Могла бы объяснить им всем, но не желала этого делать. Ни тогда, ни потом — она даже в суд ходила с неохотой, а на допросах и вовсе хохотала Грюму в лицо, а он был одним из немногих, кто реально её жалел.

— Я знаю Долохова слишком хорошо, слизеринка, — бурчал он, цепко хватая её за локоть. Да так, что синяки оставались, но она не вырывалась, — слишком хорошо. Поверь мне, ты не первая, кому он так жизнь сломал. Не первая, слышишь? Я тебе верю.

Пэнси смеялась и плакала, а потом задирала рукава мантии, показывая Грюму длинные рваные линии от собственных зубов на руках. И сдирала с себя блузку — рубцы на животе, бедрах, спине, повсюду. Долохов метил её — безжалостными ударами проклятий, черными и фиолетовыми цветами синяков, распускающихся на её коже, сломанными костями, вывернутыми суставами. Пэнси выла и плакала, пока были силы. Потом силы кончились. Об этом Грюм тоже знал.

— Я тебе верю, слизеринка.

Пэнси улыбалась — улыбка шла рябью по её бледному лицу.

— Я бы послала вас нахуй, мистер. Но спасибо.

И он отпускал её локоть из цепкой хватки, а Долохов — никогда.

Когда она прекратила хоть как-то сопротивляться и реагировать на внешние раздражители, то он с утроенной силой взялся её тормошить, будто ему не доставало её дерзости. Наверное, так и было.

— Соскучилась по своей грязнокровке, золотце?

Пэнси передергивала обнаженными плечами, усыпанными укусами и засосами и засовывала в рот сигарету. Он помогал ей поджечь.

— Безумно, — честно говорила она, — жить без неё не могу. Сдохнуть хочу. Веришь?

Он не верил. Долохов не верил, что человек может по-настоящему не хотеть жить. Он говорил:

— Много кто такое болтал, золотце. Говорили о бесконечной любви, о том, что жить без неё мочи нет, умру и убью ради неё, но поверь мне — когда я давал выбор, то все выбирали свою жалкую никчемную душонку, а не любовь всей жизни. В этом-то всё и дело.

Пэнси надувала жвачку и лопала её. Зубы болели. Долохов просто не знал, что Грейнджер настолько хороша, что ради неё и сдохнуть не стыдно. Так она и отвечала.

— А я бы за неё умерла.

Долохов только смеялся. Он никогда ей не верил.

— Все так говорят, золотце. Все. И все лгут.

Пэнси фыркала. Долохов был старше её на целую жизнь, но иногда бывал просто непроходимым тупицей. Хотя чего вообще можно ожидать от мужчины, который насилует лесбиянку? Уж точно не проблесков разума.

А ещё ему нравилось говорить ей, что он влюблён. Это было отвратительно, и он знал, как её это выводило и бесило: обычно он притягивал её к себе за волосы и касался губами виска. Или прижимался к бьющейся жилке на шее — трогал, лизал языком или утыкался носом. От волос Пэнси пахло вином, табаком и яблочной едкостью, но он даже не морщился.