Дома её никто не ждал, кроме уродского рыжего кота Гермионы. Сердце Пэнси было здесь, в этой больнице. Её сердце лежало сломанной куклой на хлопковых простынях и иногда улыбалось. И разбивалось — каждый божий день.

— Привет, золотце. Я соскучился. А ты?

Она даже головы не повернула — смотрела на него в отражении окна. Он исхудал, побледнел, на лице прибавился длинный тонкий шрам — от её когтей. Но глаза горели знакомым дьявольским огнём.

— Зачем ты пришел?

Он пожал плечами и подошел ближе. С ленцой шлепнул её по заднице, вынул из её дрожащих рук недокуренную сигарету и вложил себе в рот, накрыв губами ровно то место, где алели отпечатки губной помады. И издевательски провел языком по фильтру, так интимно, будто поцеловал. Пэнси поморщилась.

— Соскучился. Ты всё ещё лесбиянка?

Она хмыкнула.

— Ты трахал меня целый год. Не переучил. Всё ещё лесбиянка и всё ещё отчаянно влюблена в Грейнджер.

Долохов громко заржал, а потом повернулся и оглядел Гермиону с головы до ног. Она сидела на кровати, укрытая теплым белым пледом и перебирала в руках кольца Пэнси. Они ей жутко нравились.

Он улыбнулся — многообещающе, жутко и ласково, шагнул вперед, но Пэнси перегородила ему дорогу.

— Не смей, — произнесла она негромко, и её глаза блеснули не сдерживаемой бешеной яростью. Точно так же они блестели и у него когда-то. У Пэнси они тоже были зеленые.

Она его не боялась. Ненавидела, презирала, желала смерти, хотела пытать и калечить, но страха в ней давно не было. Он выжег из неё способность элементарно бояться, вытравил все инстинкты и заставил преодолеть саму себя в погоне за свободой и счастьем. А потом отобрал всё, что дал, и не забыл захватить с собой ему не принадлежащее.

Пэнси не боялась Долохова. Она его ненавидела настолько же сильно, насколько любила Грейнджер.

— Не подходи к ней, — почти приказала Пэнси, не повышая тона. Только это звучало намного опаснее, чем самый горький крик.

Его это развеселило. Долохов запрокинул голову и захохотал как безумный, но его смех прекратился так же быстро, как и начался. Он рванулся к ней, быстро и порывисто; швырнул её вперед, на подоконник, разложил на широкой поверхности и задрал подол больничного халата. Рванул вверх юбку, содрал кружево белья — и вставил как есть, быстро и насухую. Она даже не дернулась, не дрогнула.

Пэнси низко зарычала и вскинулась вверх, вцепилась зубами в шею, но острые клыки соскользнули с кадыка и лишь слегка оцарапали. Жаль. Она хотела его загрызть.

Долохов покрепче ухватил её за бедра и безжалостно вставил до конца. Прижал кончики пальцев к своей шее и весело присвистнул, когда увидел кровавые следы. Она прокусила ему кожу.

— Ну надо же. Подточила клыки, золотце? Отрастила себе когти? А ты времени зря не теряла.

Пэнси зарычала вновь, обнажая окровавленные зубы. Он понятия не имел как сильно она желает его убить. Выдрать его собственное сердце.

— Зачем ты пришел?

Он вжался в неё ещё сильнее. Его лицо маячило совсем близко. Долохов соприкоснулся своим лбом с её и насмешливо оскалился.

— Всё просто, Пэнси. Всё очень просто. Пришел закончить то, что начал.

Нихера не было просто. В жизни Пэнси после Гермионы такого слова не было и вовсе. Её жизнь стала набором сложностей, непонятных решений, недомолвок, лжи и бесконечных страданий. Она вживую горела. Жила в вечном аду.

— Смотри, — он прищёлкнул языком и ласково погладил её по ноге, слегка оцарапав бедро, — это простой человеческий фактор. Ты говорила, что сдохнешь за свою грязнокровку, а я — что продашь её ради собственного благополучия… Я уверился в том, что ты действительно её любишь, но… Нас здесь трое. Ты, я и она. Я пришел убить одну из вас, закончить начатое. Скажи мне, золотце, — он хохотнул и поцеловал её в щеку, — скажи, кого я убью? Тебя или её?

Тебя или её?

Он неожиданно отстранился от неё и швырнул на пол. У Пэнси весь воздух из груди выбило. Она дернулась встать, но Долохов вновь опрокинул её и для пущей уверенности наступил ногой на волосы, чтобы она далеко не сбежала. Боялся, что будет жульничать. Правильно боялся, в честность Пэнси играть разучилась слишком давно.

— Ну же, золотце. Решай скорее. Кого я убью? Ты только посмотри на неё, — он пренебрежительно махнул рукой на Гермиона, и Пэнси проследила взглядом за этим жестом.

— Разве она стоит таких жертв?..

Гермиона молча сидела на постели. Исхудавшая, бледная, изможденная, с серым лицом и пустыми глазами и грустно изогнутым ртом. Пустая оболочка, безжизненная тень прежней себя, бесполезный кусок мяса. Ходячий труп — умирающая, пустая, искалеченная. И над кудрявой головой — сияющий ангельский нимб.

Пэнси посмотрела на нее — жадно, безотрывно, отчаянно. И оторваться никак не могла, потому что даже сейчас Грейнджер оставалась для нее самой красивой женщиной в мире. Пэнси любила бы её, даже если бы Долохов снял с нее кожу и переломал все кости в труху. Она бы её даже мертвой любила. Иначе никак нельзя. Пэнси перевела взгляд на Долохова, и он ей улыбнулся так понимающе, будто знал, о чем она думает. Нихера он не знал.

Он никогда не мог поверить в то, что она готова умереть ради кого-то. Слизеринцы так не делают, но Паркинсон больше не чувствовала себя слизеринкой. Она была искалеченной версией самой себя, стоящей на коленях пред больной грязнокровкой. В ней ничего не осталось.

— Она уже овощ, ни на что не годна. А ты всё ещё можешь жить, Пэнси. Просто выбери правильный вариант, и я обещаю, что больше никогда тебя не обижу.

Лжец. Долохов всегда ей лгал. Он слишком часто не сдерживал свои обещания, чтобы она поверела ему вновь. Если бы она выбрала Грейнджер, то он убил обеих. Она это знала.

Пэнси приподнялась на локтях и снова улыбнулась — лениво и страшно. Сердце в её груди давно уже не билось.

— Убей меня.

Долохов изумлённо моргнул и приподнял брови. Шрам на его щеке дернулся, а Пэнси улыбнулась ещё шире.

Он всегда ошибался на её счет. Думал, что знает её лучше всех, но это было не так. Она саму себя не знала, и никто не знал. Седьмой курс, одержимая влюбленность в Грейнджер, война, систематическое насилие — всё это перемололо Пэнси. Сломало её раз и навсегда, без возможности склеить. Поздно было ей протягивать руку, слишком поздно.

Она уже умерла.

Долохов их обеих сломал — искалечил, забил, изнасиловал, довел до грани и уничтожил. Разрушил до основания, выпил, выжрал, но главного так и не понял. Иногда Долохов бывал непроходимым тупицей в своей упрямой твердолобости. Не понимал или не хотел понимать, что слишком сильно ошибся в ней. Он её покалечил, а теперь удивлялся.

Пэнси ударила его по ноге, и он сошел с её волос. Она плавно и быстро поднялась на ноги, ведь делала так тысячу раз — Долохов не раз ставил её на колени, но он снова ошибся. Она помнила самый важный из его уроков — монстров нельзя жалеть. Их нужно убивать безо всякого сострадания и милосердия.

По его милости ни милосердия, ни сострадания, ни жалости в ней давно не было. В Пэнси ничего не было — только пустота и бесконечная тоска по Грейнджер. Она посмотрела на неё снова. Гермиона поглядывала на неё равнодушным темным прищуром из-под густых длинных ресниц, а потом неожиданно улыбнулась — впервые за три года. Эта тонкая острая полуулыбка полоснула Пэнси больнее, чем все пытки Долохова.

Она шагнула вперед, ближе к нему.

— Ты снова не прав. Нас здесь трое, но отсюда никто не выйдет.

В её руке блеснул нож.