Шани тоже голодна. Этот голод не имеет ничего общего с обыкновенным, как бы сильно она не старалась его утолить. Свою потребность в недостающих ей внимании и заботе Шани обычно компенсирует случайными (иногда нет) и короткими (иногда нет) романами. Это просто стиль её общения — постоянный флирт без остановок, туманная путаница намёков в мареве легкодоступной вседозволенности; все это — важная составляющая её образа, которого она никогда и ни за что не посмеет стесняться.

Она этого не любит. Она любит развлечения.

Однако то, что происходит с ней сегодня, романтики назвали бы мелодрамой,

а циники — трагедией; Шани же со своей извечно-острой ироничностью относится к ситуации и вовсе комедийно — ну как можно делать из себя страдалицу, будучи крепко прижатой к задней двери отцовской тачки, развороченной этим самым отцом по самое не могу? Правильно. Совершенно никак.

— Черт возьми, да ты прямо змей-искуситель, папа, — Шани с глухим сдавленным смешком вскидывает тонкую черную бровь и коротко ухмыляется, демонстрируя в широкой чеширской усмешке тонкие клыки и ряд изумительно белых зубов.

Его тело — горячее, тяжёлое, одуряюще пахнущее чем-то мускусно-терпким, горячим, привлекательным; Шани нервно облизывает губы, слизывая наконец остатки бежевого нюда (а жаль, хорошая же помада), и, совершенно не теряясь, неожиданно прекращает попытки побега из такой сладостной ловушки — то ли устала сопротивляться, то ли вошла во вкус — черт знает эту дурную девчонку с ветром в голове и золотистыми глазами.

Шани целых тридцать пять лет, но никто и никогда не даст ей больше восемнадцати. Она застыла в образе вечной юности, и умрет, наверняка, такой же молодой и красивой (вампиры не умирают, дурында, они бессмертные, если их не продырявить кровавой розой, конечно же, тогда уже вперёд и с песней). И эта её показушная молодость — она реальна.

Шани всего лишь восемнадцать на вид, но стоит заглянуть в лукавость сияющих глаз или провоцирующую тонкую полуулыбку, как восприятие её наивности сразу же меняется.

Никто не умеет завлекать так, как это делает она. И нет никакого дела в этой чрезвычайной повышенной привлекательности — подумаешь! Золотистые кудри, золотистые глаза, золотистая кожа; Шани вся — первый класс, первое место, золото и победа, но её обольстительность кроется в другом.

В любви к себе.

Она могла быть кем угодно — кричаще-яркой Джо на съёмках эротический драмы или мягко-серой Анной на презентации собственных сказок в толпе своих же фанатов, буквально кем угодно, но она всегда умела притягивать к себе внимание.

Шани выделяется тем, что не боится отказов, отступает после: «нет», не теряется от безумств, и, безусловно, сияет.

Сияет улыбкой, самоуверенностью, взглядом — от этого никак не отделаться. Даже если обрядить её в самые кошмарные тряпки, остричь налысо и отобрать всю косметику, то природная харизма сделает все за неё. Такие как она умеют притягивать к себе других людей лишь тенью скользнувшей усмешки в уголке рта и медленным взмахом длинных ресниц.

В этом все и дело.

Шани скалится в зазывающей улыбке.

Девчонка чуть сгибает ногу в колене, продолжая иступленно прижиматься к отцу в совершенно не детском жесте, но даже такая ситуация её мало смущает; вампиры обычно живут только ради удовольствия, а не морали, а она как раз из этой категории — вечно голодных до кайфа.

Но, собственно, её театральная храбрость не улетучивается даже тогда, когда Ник замечает намеренно испачканный салон — будь её воля, то Шани бы и вовсе там ещё и наплевала, и бумажек рассыпала, и печеньем накрошила как следует, но, к несчастью, не успела претворить свой гадкий нехороший план в жизнь. Или к счастью, ведь увидев такое святотатство с любимой тачкой, Ник наверняка бы отделил её хорошенькую головку от не менее хорошенькой шейки и закопал бы её хорошенькое тельце прямо в ближайшем овраге, если только не у ближайшего дерева. Например, под той сосной. Такое вполне в его духе — нет тела, нет дела и всякое такое. Знаем, проходили, нам такие ролевые игры не нравятся; Шани несколько раз играла в подобное, но все заканчивалось летальным исходом. Хорошо, что не для неё, естественно.

Шани обиженно дует губы, прямо как в детстве. Тонкие брови вразлет сводятся в суровой хмурости, блестящий блёстками нос морщится, а наглые бессовестные глаза и вовсе выражают всю скорбь мира по такому плохому поводу.

Маленькая игривая притворщица с тысячью эмоций на одно действие. Как ей не стыдно быть такой лицемерно-правдивой?

Обычно накрахмаленные рубашки, роскошные платья и свежевычищенные костюмы очень-очень неплохо прикрывают кучу грехов. Под кружевом Шани есть все и сразу. Так что стоит Нику всего лишь оттянуть мерцающую тонкую ткань её одеяния, как девчонка вновь прячет улыбку — ещё немного, и можно будет считать её обнажённой, ещё чуть-чуть — и прямо в рай.

В такт её беснующимся мыслям Ник разглядывает змею на её бедре: заинтересованно и даже одобряюще, так что Шани вновь преисполняется удовольствия, заранее заготавливая ему колкий ответ. Дерзость — её второе имя.

— Красивая татуировка. Откуда?

— Это все мой друг, — она чуть откинулась назад, безвольно расползаясь по двери машины, — он такой лапочка, что набил мне татуировку с одного лишь пьяного описания, которое я умудрилась проикать и просметься. Парадайз во всем хорош, но в татуировках — особенно.

«В сексе, вероятно, он тоже неплох, хотя попробовать я не успела, — думает Шани ядовито, — церберы обычно очень-очень… выносливые».

— С тех пор, отец мой, я поняла, что просто обожаю церберов! Хотя нет, не совсем, — девчонка на секунду хмурится, — нет, я поняла это тогда, когда встретила Франческу. Обожаю её. Она такая хорошенькая!

О да, своих бывших девушек Шани действительно обожает — она любит называть их своими кошечками, поздравлять на дни рождения и дарить подарки без повода; любит забывать у них белье дома и возвращаться за ним через пару месяцев (как же так, детка, ты выкинула мой бюстгальтер? тогда тебе придётся купить мне новый!).

Но с Ником всегда хуже, с Ником всегда было, есть и будет сложнее. Ник — нечто большее, чем пьяно-пряные звонки бывшим в три часа ночи, надтреснуто-сдавленный смешок, несущейся по динамику со скоростью света и зазывно-кокетливое: «давай встретимся, я соскучилась».

Ник — это часть её прошлого. Колоссальная часть, львиная доля её жизни, как бы она не старалась об этом забыть. В этом все и дело — в ночи, в любви к себе и в нем. И они оба это знают — два счастливо-несчастных идиота-гедониста.

— Не злись, папуля, — Шани щёлкает языком в игривости и сдавленно охает от легкого удивления, когда Ник ещё крепче сжимает её в своих объятиях, будто желает переломать ей кости к чертям. Лишь бы действительно голову не оторвал.

— Мне, конечно же, совершенно не стыдно, — она запрокидывает голову назад, — совершенно нет. Но, — стоит Нику приникнуть к её уху с очередным продолжением диалога, как Шани вдруг изгибает гладкую белую шею, подставляя ему прямо под зубы, будто предлагая укусить или же поцеловать, дальнейшее лишь на его выбор. Она однажды видела, как газель подобным образом подставляет горло льву. На, бери, рви, все твоё, все для тебя, не жалей меня.

— Не жалей меня. Быть может, у меня жуткие инцестуальные наклонности? Может, я хочу тебя прямо здесь и сейчас, — Шани игриво ведёт пальцами по его щеке, — может, я хочу, чтобы ты меня трахнул. Во мне нет твоей крови, только твоё дурное воспитание, ничего более. И если заметят… так пускай смотрят, мне не жалко, — кривит уголок рта в полуулыбке, — я однажды снималась натурой в эротическом фильме, так что пара свидетелей — совсем не страшно. Или ты боишься?

В одном из фильмов она действительно делала минет на камеру — это был весьма забавный (мерзкий) опыт, который она предпочитала (не) вспоминать с ностальгией (содроганием).

Но вместо посвящения Ника в неприглядную правду, Шани ловко изворачивается под ним гибкой золотой змеей, ранее присмиревшей в руках заклинателя — раскрасневшаяся, сияющая торжеством победы своего острого языка и не менее острых клыков, блестящая триумфом.