========== 1. ==========
Шани Эйвери.
США, Вашингтон. 27 июня 2020 года.
Вашингтон встретил Шани поцелуем, хотя она ожидала пощёчины. Нет, на самом деле она не ожидала от себя принятия такого решения — тема Вашингтона, возвращений и тоски всегда была под запретом во всех её новых жизнях, поэтому сказали бы Шани год назад, что она вернется домой — расхохоталась бы чудаку в лицо, потому что в здравом уме и твердой памяти вернуться бы она не соизволила совершенно.
Наверное, в процессе развлечений она где-то хорошенько повредилась головой, потому что… потому что, черт побери, она была здесь — прямо сейчас, в этот самый момент Шани была в Вашингтоне, хотя целых одиннадцать лет назад бежала из него сломя голову и клянясь не возвращаться.
Видимо, её небрежно брошенные клятвы рассеялись по ветру и забылись; наверное, она сказала их недостаточно чётко и громко; быть может, на самом деле она втайне желала вернуться.
Вашингтон в её голове всегда пестрел мрачновато-жуткими красками с примесью темного наслаждения: вечные тучи над головой, стук ливня по оконному стеклу и горячий какао на кухне, вязаные носки, теплые шарфы, куча мессенджеров и сообщения в соцсетях. Оплот сонно-ленивого спокойствия в монохроме мельтешащих событий, тысячи томных отражений в зеркальном коридоре общего мягкого равнодушия, стеклянный перезвон хрустальных ангелов на рождественской елке, которых она так беспечно задевала ногой в вязаном красном чулке с забавным санта-клаусом, и…
Всё это она старалась оставить позади, забросить лениво в коробку: «не думать, не вспоминать»; стереть себе шелковый поток воспоминаний-мыслей, как делала с другими людьми, освобождая их от груза прошлого, но не имея возможности освободить себя.
Какой прок в умении стирать память, если твоя обладает фотографической точностью? Какой вообще прок во всем этом безумном хаотичном ритме, которому Шани подчиняется со столь завидной спешкой? Отчаянный ревущий вальс в переплетениях танго, благозвучие котильона сквозь тернии ламбады, смешок кадрили в кружении элементарно-простого балетного движения вокруг шеста для пластики стрипа.
Шани убегала из Вашингтона так быстро, так бесстрашно, не смея обернуться назад — и все ради чего?
Ради того, чтобы однажды вернуться.
Шани вскидывает голову вверх.
А тем временем уже почти стемнело, и небо пошло землянично-черничными линиями подступающих фиолетовых сумерек рваной темно-голубой глазури, а она — слепок кричаще-яркого очарования, притягательная райская птица в летней полутьме блестящего новизной бара, она — двести миль по встречке, чтобы в итоге столкнуться.
А Шани бы сглотнуть, чтобы раз — и навсегда. Чтобы больше никогда не вспоминать и не думать, чтобы вернуться с чистым сердцем и душой, а не делать то, что она делает прямо сейчас.
Шани ищет своего отца. Нет, Ник ей, на самом-то деле, далеко не отец — не он создал её, не он дал ей имя и даже не он нянчил её в пеленках, совершенно нет. Но он был рядом. В её осмысленной бунтующей юности, в занавесе бьющихся розовых очков, в осколках бурного мракобесия внутри самой себя — Ник был рядом, даже когда Шани этого не хотела.
И, убегая из Вашингтона одиннадцать лет назад, Шани убегала не от города.
Она убегала от него.
Сейчас её воспоминания о Нике напоминают мутную стонущую ретроспективу, где он сам — герой старого черно-белого фильма на киношной пленке. И если гостеприимный ласковый Вашингтон встретил Шани поцелуем, то как встретит её Ник — одному богу известно.
Что у неё вообще осталось от него? Разве что вычурно-изящная подпись мелкими печатными буквами, надменное “Джоанна Честершир” в документах об удочерении и старый номер, который она помнила наизусть, но сейчас… сейчас он недоступен.
Шани в Вашингтоне уже целых два месяца, но попытки отыскать отца начали приводить её в лютое бешенство своей невозможностью: она нашла и сняла квартиру за час, но найти его не может уже очень долгое время. Всего лишь за день Шани заполнила новую квартиру мазками сияющей новой-старой личности, разбросала дорогущие шелково-бархатно-атласные шмотки по всем доступным поверхностям, умудрилась забить холодильник бутылками с шоколадным ликером и даже прошерстить все известные и доступные ей инстаграмм-аккаунты знакомых и прочие социальные сети, но в итоге получила полнейшее ничего.
Шани навестила Мэри и даже умудрилась оборвать звонками телефон Цириллы; Шани едва ли не с ноги вломилась в участок к Амосу и даже заскочила в школу Ника (и не один раз).
Шани узнавала, спрашивала и интересовалась, пару раз стирала память особо недоверчивым или слишком любопытным; когда же отыскала наконец-то возможное место его дислокации, то и вовсе принялась дневать и ночевать прямо там.
На танцполе. Среди грязи и порока пляшущей толпы.
Басы ночного клуба ревут за её спиной разворошенным ульем диких пчел, пока Шани стоит около этой идиотской заправки, затянутая в вульгарно-черное кружево не особо длинного платья и обутая в яркие белые кроссовки с розовыми шнурками. Вообще-то на заправках курить запрещено, но на все правила Шани срать давно и надолго — она нервно зачесывает блестящие золотом локоны и путается длинными ногтями в лаке и налипших тонких блестках. Она вся в этих хреновых блестках — сияет, будто облитая солнечным светом с головы до ног.
Все её ухищрения — обольстительный блеск холеной надменной соблазнительности в оболочке беспечно-легкомысленной тусовщицы с ветром в голове. И он, этот ветер в голове, сегодня слишком мутный.
Верно, все дело в её раздражении — она тусуется здесь уже три недели, а Ника ни слуху, ни духу; его здесь просто нет. Шани же завлекает людей орелом вседозволенного разврата в сумрачном блеске золотисто-жутких глаз с крапинками алых разводов (я в линзах, сладкий, не бойся) и полосками цветного неона на гладкой коже (я безумно хороша, и я знаю это, сладкий, все так).
Или же все дело в курении. В этом клубе курят, но далеко не сигареты — в голове у Шани плывет мутно-лавандовый отблеск томного удовольствия (скажи спасибо, что это не молли, иногда с неё торкает и вампира).
Наверное, именно поэтому она так долго стоит на улице, в попытках прочистить голову от марихуаны или прочей чуши. Все небо исчерчено темными красками, и, несмотря на приятную летнюю погоду, уже начинает холодать.
В пальцах Шани тонко подрагивает зажжённая вишневая сигарета с розовой кнопкой на фильтре. Она курит. Этот дым пахнет вишней, черешней и немного ванилью; он обволакивает облаком удовольствия рот и нёбо, а голова мутнеет ещё сильнее. Наверное, ей не следовало так жадно набираться шотами текилы этим вечером (сколько их было? десять? пятнадцать? двадцать? сколько?). Об их количестве Шани тоже ничего не помнит, но её запястье, поблёскивающее золотыми браслетами, всё ещё хранит следы соли, отпечаток смазанной нюдовой помады и блестки хайлайтера с её щеки.
И отца этим вечером здесь тоже нет. По крайней мере, она считает именно так, когда тушит окурок мыском кроссовка, пачкая его в серости пепла и лезет в сумочку в поисках зеркала — ей кажется, что тушь потекла. Тушь действительно немного потекла (нихера она не водостойкая, раз лишь при виде воды бросается в бега) — Шани вытирает черные разводы белой бумажной салфеткой.
Она так отвлекается на исправление недочётов в слегка испорченном макияже, что даже не обращает внимания ни на тихий шорох шин, ни на хлопающую дверь. Шани удивлённо поворачивает голову в сторону черного автомобиля, который вынырнул из влажной темной пасти подступающей ночки только тогда, когда слышит мужской голос.
— … и кофе, пожалуйста.
Шани помнит интонации его голоса наизусть. Может, это что-то вроде сжирающей её тоски; может, это просто необходимость; может — просто желание вернуться, которое преследует её постоянно, но голос Ника ей не забыть никогда, как бы она не старалась это сделать.
Шани недоуменно хмурит брови и бросает салфетку прямо на асфальт, прежде чем вытянуть из кармана телефон и сверить номер в заметках с жёлтой пометкой “важно” с чистой белой табличкой на машине.
