— Просто пиздец.
Сигарета горела на губах вкусом остывшей соли и текилы, пока Шани в мрачноватом возбуждении размышляла о своей дальнейшей судьбе — не так уж и далеко она уехала, вампиру (а особенно взрослому и наверняка чертовски разгневанному) не составит большого труда догнать её.
Она затянулась сладким дымом ещё сильнее, впуская его в лёгкие вместо дыхания, и это было все так же прекрасно, как и в первый раз.
Люди по обыкновению разрушают тела ради душевного спокойствия, вампиры — исключительно ради плотского удовольствия. Шани именно из этой категории — развлечения в любое время суток, даже если вам в любой момент могут надрать симпатичную задницу, обтянутую вульгарным полупрозрачным кружевом ткани, которая скорее показывает, чем скрывает. И которая задралась по самое не могу, демонстрируя длинные белые ноги с разводами мерцающих звёздочек-блесток на коже.
Пора получать по ушам за свои игры. Вот такие дела, детка, перевод игры на более сложный уровень и всякое такое, простите инструкцию и проконсультируйтесь с врачом перед применением.
Её размышления прерывает короткий стук в окно и гневные ругательства. Снаружи, естественно. Шани быстро докуривает злосчастную вишневую сигаретку и нагло тушит окурок о приборную панель, совершенно не опасаясь расплаты за содеянное. И раскаяния тоже не испытывает — как иначе можно объяснить факт наглой демонстрации среднего пальца в неприличном жесте и последующий поцелуй ногтя на этом же самом пальце, но с таким сучье-довольным выражением лица невинного ребенка, что у Ника конкретно сносит башню.
— Боже блять!
Однако, последующее вырывание запертой двери (с мясом, без жалости и сострадания), заставляет Шани изумленно присвистнуть в полнейшем обалдении — хрип гнущегося металла, звон бьющегося стекла, и…
И бесцеремонные наглые руки приёмного отца выволакивают её из гостеприимно-рваной дыры автомобиля, вытаскивают наружу и швыряют из духоты в холодок ночи; Шани изумленно хватает ртом воздух, будто задыхается от удивления.
И тело — горячее, закованное в условности одежды, тяжело и неожиданно сладко придавливает её к задней двери машины, будто Ник хочет размазать её в прямом смысле этого слова.
Шани выдыхает остатки сладкого лавандового дыма ему прямо в лицо скользящей самодовольной усмешкой.
— Привет, папочка. Соскучился по мне? Я очень-очень сильно!
Она ожидаемо нагло прижимается плотнее, почти вызывающе, в совершенно заигрывающем жесте, будто делает это в такт беснующемуся возбуждению. Умудряется вытянуть хрупкое запястье из жёсткой хватки и небрежно подцепить длинным алым ноготком мужской подбородок и подтянутся, чтобы поцеловать. Но вместо поцелуя — совсем не больной, даже ласковый укус за нос, которым Шани награждает своего родственничка в привычном ей кокетстве.
От неё пахнет дымом и ночью, а на длинных растрепанных волосах блестят звезды жемчужных заколок.
— Черт побери, я очень зла, — Шани выгибается под Ником, устраиваясь поудобнее, чтобы он не давил на неё весом так сильно, — представляешь, узнать о тебе хоть что-то, всего парочку незначительных — это целый охуительный квест на выживание, умение шантажировать и принуждать к сотрудничеству. Спасибо, папаша, больше я так делать не буду, потому что список твоих бывших девушек привёл в ужас даже меня.
Дерзость — её второе имя, именно поэтому Шани демонстрирует свою возросшую нахальность потоком яркого остроумия даже в такой (практически пикантной) ситуации.
И задравшееся платье её не волнует — ну, в конце концов, оно и так не особо длинное, а теперь Ник всего лишь через пару резких движений и вовсе попадёт на демонстрацию её яркой татуировки (тонкая гибкая змея с распахнутой ядовитой пастью, погремушкой на гнутом хвосте и золотыми глазами, ползущая вниз по молочно-белому бедру) и нижнего белья (алое кружево, золотистые нити в шелковой ткани, отсутствие бюстгальтера — проходите, мы вам чертовски рады). Тем более, лет семь назад она занималась подобным — когда дефилировала на подиуме в одном шелке да кружеве. Сейчас дела обстоят не лучше.
— Злишься из-за своей тачки, отец мой? — Шани лукаво щурит золотисто-горькие глаза, пряча за тенью длинных ресниц нахальную усмешку, полную потаенного удовольствия.
— Если что, то мне очень-очень стыдно, но чего ты ожидал, в самом-то деле? Тебе ли знать, что у меня больше и ничего нет, кроме дурной головы и вредного характера.
Шани его наконец-то целует — в щеку, естественно, скользнув губами по мужской щеке с лёгкой щетиной, и, естественно, запачкав остатками неслизанной нюдовой помады. Дурная, как есть дурная!
— Эй, может, отпустишь меня? Обещаю, я никуда не убегу, но мне слегка тяжело под тобой. Слезь уже, или я подумаю, что ты меня совращаешь.
И, не дожидаясь последующего ответа, Шани плавным текучим движением забрасывает ногу ему на бедро.
========== 3. ==========
Исчезновение — это именно то полезное умение, которое иногда может потребоваться даже самому скучному человеку (ну или вампиру, если на то пошло). На самом-то деле Шани искренне считает, что скучных людей не бывает, а чужое занудство — сплошные выдумки, и в этом (как и в многом другом, что забавно) она действительно права. Не бывает скучных людей, но бывают вещи, которые их такими делают: быт, равнодушие, усталость, ханжество… Перечислять можно часами, но главная особенность скуки в том, что иногда нужно просто убрать эту мелкую гравировку обыкновенной серости с себя, и тогда все изменится.
Мир покоряется только тем, кто этого желает. Чтобы его заполучить, нужно лишь стать самим собой — тем самым аморально-парадоксальным существом с распахнутой настежь душой и умением любить самого себя в ритме танца, потому что иначе все старания пойдут насмарку. Нужно просто полюбить себя — свой цвет глаз и волос, свое телосложение, переливы своего голоса, шрамы и родинки, незначительные и значительные недостатки, шероховатости и грубости характера; нужно просто полюбить себя. Только тогда мир признает тебя достойным и полюбит тебя в ответ, ведь по-другому не бывает. Если ты себя не любишь, то тебя не любит никто, вот в чем вся соль этой совершенно не смешной, но зато очень правдивой шутки.
Шани себя любит. Ей, на самом-то деле, нельзя себя не любить, потому что в противном случае вся её жизнь не стоит никакого смысла; потому что если она не любит себя, то к чему все эти поверхностно-легкомысленные игры? Зачем смена имён, облика, языка и квартир; зачем вечно мчаться на встречу к ветру с растрепанными волосами; зачем танцевать полуобнаженной у барной стойки под градусом; зачем… Зачем тогда жить?
Незачем. Тогда все не имеет смысла, который худо-бедно, но обретался в её существовании до этого откровения. Вот в чем дело на самом деле — в ней самой и в любви к себе.
Люби себя, Шани. Люби той отчаянной и безумной любовью безнадежно-безудержно влюбленной в саму себя; оставляй вульгарно-яркие отпечатки губной помады на чистом зеркале; стаскивай с себя мишуру разноцветного шёлка, ради того, чтобы продолжать оставаться собой и любить себя. Так, чтобы сумасшедше и взахлёб; так, чтобы горло сводило от смеха или стонов вперемешку с горчащим удовольствием; так, чтобы проживать каждый день как последний.
Особенно люби себя сегодня, этой землянично-лунной ночью с ворохом сияющих на небосклоне звёзд, которые рассыпал криворукий неумелый астроном (когда-то тебе нравилось рассматривать созвездия, помнишь?). Почувствуй свою же любовь, Шани, ведь эта ночь пахнет… Нет, не так. Точнее, не совсем так.
Ночь не пахнет похотью. Как бы не старались писатели описывать её лёгкое очарование и мрачную роскошь томного лоска, на самом деле сама ночь похотью не пахнет — она, на удивление, лишь создаёт её из мимолетного влечения, раздувает костёр из одной искры и вздымается вверх дымовой ловушкой, тонкой петлёй тугой удавки на шее. Ночь — не похоть, но где-то под чернично-лазурными сводами прячется её самодовольный оскал — так улыбаются вечно голодные львицы перед броском.
