Дерьмо.
Он даже написал Яксли письмо, в котором сообщил о скорой помолвке, а тот в ответ прислал ему коробку контрацептивных зелий и магическую камасутру — Долохов смотрел на содержимое склянок и картинки минут пять, не зная, что ему сделать — просто поржать или вернуться в Англию, найти Яксли и сломать ему нос. Вместо этого он отправил ему в ответ красноречивую открытку с надписью «Иди нахуй». Яксли обиделся и перестал писать, зато Антон улыбался дня два, а то и три, пока в Петергоф толпой не хлынули прочие родственники.
Тётушка Аглая притащилась аж из Трансильвании, остановив охоту на оборотней; его братья повылезали из всех щелей — Рома, по словам мамы, только так и начал ночевать дома, а Гриша наконец отбросил свою занудливую надоедливость и вполне ровно общался с дядей Фёдором, которого на дух не переносил. Ну, они все общались весьма ровно, не считая тёти Аглаи и Айне — мать с дочерью вечно грызлись, Антонин привык к этому давным-давно, но на этот раз тётя Аглая явно вознамерилась доконать свою матушку тем, что прилипла к своему любимому братцу, как будто мёдом его обмазала. Выглядело так, будто еще час, и они все вспомнят взаимные дрязги и сцепятся. Вот только после подобной свары вряд ли кто-то останется живым.
Антон наблюдал за семейным цирком со стороны. Бабушка пока величественно молчала, мать нервничала, отец курил, а он сам никак не мог понять, где же именно его обманули. А был ли он вообще, этот обман, или Долохов просто сам его придумал?
Он так и не понял.
— Я рад, что ты дома, — честно признался Рома, когда они вместе курили на заднем дворе одним из тех вечеров, когда их не припахали к какой-нибудь мелкой, но важной работе. В окнах дома горел яркий желтый свет, мать бешено ругалась с дядей Фёдором, гремели посудой слуги, а дед Афанасий методично подстригал кусты белых роз, неодобрительно глядя на их курящую парочку.
Антон криво усмехнулся.
— Я тоже рад.
Рома хлопнул его по плечу, а потом пихнул локтем в бок, прямо как в детстве. Антон на секунду заколебался, а потом мотнул головой и как следует пихнул брата в ответ, чтобы не наглел особо. Он всегда был сильнее.
— Я скучал, Антон. Мы все по тебе скучали. И все очень рады, что ты наконец-то вернулся домой, — Рома вновь затянулся сигаретой, шумно и жадно, — а то, что ты женишься — это очень даже хорошо.
Хрустнули ветки у куста, на землю посыпалась зеленая отстриженная поросль. Дед Афанасий тяжело крякнул и склонился над сумкой с садовыми инструментами. Рассеянно плыл дым, сворачиваясь в диковинные серебристые кольца.
— Почему хорошо?
Брат улыбнулся ему так, будто знал что-то, чего не знал сам Антонин. Что знали все. Кроме него.
— Потому что это значит, что ты не сбежишь в любой момент чёрт знает куда, Антон. Что мы не проснёмся однажды утром и не поймем, что ты собрал вещи и ушёл ночью на поиски приключений.
Что ты не разобьёшь нам сердце, как сделал это много лет назад. Не сделаешь это снова, бесстыдный ты дурак.
Антонин задумчиво ковырнул мыском сапога пару увядших листьев.
— И почему же я этого не сделаю?
— Потому что ты… Как ты там говорил? — Рома выдохнул изо рта дым и высоко задрал голову, доверительно открывая белую гладкую шею; Антон отстранённым холодным разумом расчётливо подумал, что для его убийства хватило бы одного простого режущего заклятья, — ты ведь настоящий мужчина. И всегда держишь свои обещания. Даже если не хотел их давать. Разве это не так?
И Антонин — просто Антон, мальчик, который пошёл однажды воевать за своего друга и воевал за него до самой его смерти; мужчина, который похоронил почти всех своих близких друзей, но оставался в блядской Англии до последнего, воздавая долги их памяти — говоря о них, посещая могилы и помня каждую ебаную ночь, полную кошмаров и накатывающего безумия; он наконец-то с безмерным удивлением понял, принял, осознал, боже, что сдержал все свои обещания. Все до единого, не размениваясь на ложь и скользкие оправдания, каждому он воздал то, что когда-то им обещал.
А теперь вернулся домой — чистый и свободный. Его и дома-то ничего не держало, ведь он не обещал оставаться. Наверное. Или обещал?..
— Ненавижу твою проницательность.
— Узнаю своего вечно недовольного брата.
— О, захлопнись! Иначе станешь занудой поболее Гриши.
— Идите ужинать, — монотонно отозвался Гриша, с треском распахивая окно, крики из дома давно уже стихли, сменившись на тонкую мелодию текучего цыганского романса, — и да, — он скользнул надменно-безразличным взглядом по их склоненным темным макушкам, заляпанных дымом и ночной чернью, — я не зануда.
Рома и Антон переглянулись и захохотали.
Будущую невесту до свадьбы Долохов так и не увидел, зато поближе познакомился с её матерью — надменной рыжей женщиной, очень похожей на свою дочь. Татьяна Юшкова встретила их, как и положено ведьмам, подобным ей по статусу — сидя за столиком с чашкой кофе и забросив ногу на ногу. Давно Долохов не сталкивался с таким недовольным поведением, наверное, со времён стервозности Вальбурги, да и такого ушата придирчивого презрения на него давненько не выливали — мать рыжего ангела смотрела на него, как кошка на мышь — с чисто гастрономическим интересом. Её муж — добродушный отстраненный мужчина с трубкой в зубах, сонно листал выпуск газеты и по большей части молчал.
С такой женой только это и безопасно. Ну, вечное молчание.
— Признаюсь честно, — высоким холодным голосом, дрожащим от напряжения, процедила Татьяна, сделав нарочито медленный глоток кофе, — я была против этой идеи. У Евгении ещё вчера был замечательный жених, а не… — она скользнула возмущённым взглядом по сигарете, зажатой у Антона в левой руке, — а не…
— А не кто?
Мать мягко обмахнулась веером и улыбнулась с терпеливой карамельной сладостью, от которой сводило зубы; Татьяну аж передёрнуло. Её взгляд сделался менее презрительным, хмурое лицо разгладилось.
— А не твой сын, Элла, — проговорила она чуточку мягче, но всё ещё враждебно. Её муж с силой дыхнул в трубку, взвился пепел, и Татьяна обернулась к нему с такой скоростью, будто змея, развернувшая кольца, — убери свою трубку, Лёша! Тут решается судьба твоей дочери!
Алексей Юшков флегматично пожал плечами и всё-таки соизволил отложить газетку в сторону. Свернул её и небрежно положил на журнальный столик, а после воззрился на жену с хладнокровным спокойствием. Антон бы восхитился, если бы его не пробивало на смех.
— У меня их три. И две племянницы. Думаешь, я недостаточно пекусь об их счастье, Таня?
Татьяна нехорошо сощурилась.
— Я сказала, что…
Её муж торопливо поднялся с пуфа, отряхнул сюртук и кивнул в сторону выхода из гостиной.
— Ты пока поболтай с Эллой, а я поговорю с новоявленным женихом.
Он, кстати, солгал, потому что они не разговаривали — Алексей задумчиво курил свою трубку, а Антонин сигарету. И молчали оба, потому что, видимо, о свадьбах и сватовстве имели представление весьма посредственное, раз выходило всё шиворот-навыворот.
— У Евгении характер отвратный, — намолчавшись вдоволь, пробормотал князь Юшков, даже не глядя на Антона, — вытянешь? Хуже, чем у матери.
Антонин сунул руки в карманы и склонил голову к плечу, глядя на счастливого отца семейства с нескрываемой насмешкой.
— Мне не двадцать лет. Как-нибудь справлюсь.
Алексей Юшков неожиданно хохотнул.
— Да уж, далеко не двадцать… Ну, — он вытряхнул из трубки остатки табака прямо в золотую пепельницу, сиротливо стоящую на подоконнике в композиции ярких цветов, — пусть будет так, зятёк. Удачи. Если что, то вернуть или поменять нельзя, гарантий никаких.
Когда они уходили, то мать подцепила Антона под локоть с таким видом, будто ещё минута, и она возьмёт в руки арбалет и кого-нибудь пристрелит.
— Жуть какая, — пожаловалась она ему на ухо крайне ворчливо, — Татьяна совсем уже озверела. Шутка ли — трое дочерей и две осиротевшие племянницы… Как она выжила с таким женским табором, спрашивается? Бедняжка.
