— Матерь божья…
— И давно вы меня похоронили, дед Афанасий?
— И правда, — садовник шмыгнул носом и перевёл ошалелый взгляд на мать, — и правда, ваша светлость… Ох, госпожа моя, неужто наш Антон домой вернулся? Радость-то какая!
Долохов улыбнулся так, что щекам больно стало.
Дома было тихо. Тихо, сонно и спокойно, будто в теплой мягкой постели с пуховым одеялом. И только здесь, дома, в Питергофе, Антон понял, что оказывается, в Англии его просто боялись трогать. Он сидел по правую руку от Тома и по большей части просто молчал, а если не молчал, то курил и иногда говорил что-то Яксли или самому Тому, если было желание. Желания обычно не было.
И там его никто не трогал. Когда Антонин мотался в бегах, иногда разбавляя скуку сварами с ищущими его мракоборцами или редкими встречами с Яксли, то он почему-то думал, что это всё, что у него осталось — сидеть в старых барах и пугать официанток тем, что бешено срывает колдографии самого себя со стен или никогда не ест заказанное. В Англии он мёрз не только в Азкабане, но и повсюду, безуспешно искал успокоения, но никак не мог найти. Отчаянно пытался согреться двумя-тремя одеялами, забывая о том, что действительно было ему необходимо.
Он как старый болеющий пёс хрипло лаял, а когда его пинали в тощий бок мыском сапога, то вяло порыкивал, огрызаясь, и уходил в угол потемнее. Лишь бы его не трогали.
Ныне всё было иначе. Если в Англии рядом с ним боялись не так дышать, то дома… Дома он был просто потерянным сыном, вздорным мальчишкой и сварливым дураком. Дома его никто не боялся. И начинать явно не собирались, хотя эталоном доброты он никогда не был. И хорошим сыном Долохов тоже не был.
Зато здесь его любили и заботились, как могли.
— Что значит «я не хочу есть»? — спрашивала мама удивлённо, а после гневно вскидывала голову, глядя на замерших слуг неподвижным змеиным взглядом; они стояли тихо, будто мыши, боясь разозлить её ещё больше, — почему не хочешь? Тебе не нравится? Я прикажу их уволить. Даша! Даша, иди сюда!
Даша возникала из темноты, как приведение — она была везде и всюду, Антон не успевал формулировать просьбу, а она и куча слуг были тут как тут. И если он думал, что может сидеть в одиночестве, живя от разговора до разговора с Яксли, то он очень глубоко ошибался.
Дядя Фёдор (удивительно трезвый и удивительно живой) каждую субботу водил его в лес; бабушка проводила вместе каждый ужин; братья забегали домой куда чаще, чем обычно, даже Айне, которая крайне редко появлялась в Питергофе, соизволила нанести им торжественный визит, полный радости и веселья. Привычку к сарказму никуда деть не выходило, да Долохов и не старался.
Это случилось спустя пару месяцев его возращения в Россию. Айне явилась с самого утра, Антон услышал, как радостно залаяли собаки, встречая её у ворот. Он курил в распахнутое окно, и когда псы загавкали, то посмотрел вниз.
— Ваша светлость, осторожнее, тут скользко, давайте-ка я придержу вас за локоток, — Афанасий придержал ей тяжёлую дверь и помог очистить трость, пока Айне неторопливо входила в дом. Кажется, она даже его поблагодарила, но Антон не был уверен, что бабушка Айне вообще знала слово «спасибо».
Через десять минут Даша поскреблась к нему в покои и тихонечко позвала к столу.
Айне была хмурая и раздражённая, с брезгливой незаинтересованностью посмотрела на дядю Фёдора, поцеловала маму в щеку, стряхнула с рук белые длинные перчатки и уселась на свой стул с таким видом, будто это был трон. Завтракать она не стала.
— Антон, — процедила она ледяным тоном, и он с каким-то жутковатым мрачным весельем понял, кто никто не смел обращаться к нему в подобном небрежном тоне. Даже бабушка говорила с ним нарочито ласково, боясь спугнуть; мать и вовсе тщательно обхаживала со всех сторон, но Айне всегда была… Необычной женщиной, раз даже дядя Фёдор скис, угрюмо ковыряясь в своём омлете.
Антонин заинтересованно выгнул бровь. Давно он не чувствовал себя так нелепо, словно его отчитывают, а она именно это и делала. Мама напряглась, будто в любой момент была готова вылить Айне на голову свой карамельный капучино, а бабушка, сидящая во главе стола, заинтересованно опустила газету.
— Антон, — повторила Айне с сильным нажимом, стукнув тонкой тростью по полу и игнорируя все заинтересованные и вопросительные взгляды, — я считаю, что тебе нужно жениться. И срочно.
В полнейшей тишине Рома захлебнулся глотком кофе, а Даша уронила поднос с печеньем.
Из крайности в крайность. Как мило.
К женитьбе мать подошла очень ответственно. Антонин, как не старался, не мог отыскать причину, по которой она с таким энтузиазмом занялась подбором невест, потому что сам он к идее Айне особо радостных чувств не питал.
Он вообще особо радостных чувств ни к кому не питал, потому что медленно скатывался обратно в пустоту. Она сжирала его ночью в холодной постели под двумя одеялами, подкарауливала его в коридорах могильным холодном и кусала за ноги лесным морозом. Антон мёрз, кутался в теплую меховую шубу и нервно курил. Курил так много, что начинал кашлять и давиться, хотя думал, что давно сумел пресечь порог такого издевательства над своим здоровьем.
В своей разгульной английской юности он курил, пил, таскался по трущобам, дрался, убивал людей, а теперь задыхался от количества дыма в легких. Пачки на день ему больше не хватало, и он снова молчал, как мог, хотя его старались развлекать всеми силами. Яксли писал ему весёлые письма, что умудрился нагнуть кого-то в комиссии по конфискации имущества, бабушка часами разглагольствовала о новых законопроектах в министерстве, пока мама просматривала брошюрки с культурными развлечениями.
Она снова, будто в детстве, водила его с собой в театр и оперу, просила составить ей компанию на приёме у Войцеховских, и Антон, закатывая глаза, соглашался. Он знал, что на самом деле она просто-напросто выискивала идеальную кандидатуру на роль его жены, хотя он-то как раз особых надежд на этот счёт не питал. Он просто хотел остаться в одиночестве. Снова.
А ещё купить букет жёлтых роз и смотаться в Англию на пару дней. Близилась дата смерти Вальбурги, а он торчал непонятно где и занимался непонятно чем.
— Это Елизавета Паскевич, — шептала мать ему на ухо, показывая на тонкую блондинку в кружевном белом платье, — она, между прочим…
— Страшненькая, — издеваясь, тянул Долохов, хотя она была очень даже ничего, но мать только злилась и рассерженно била его по плечу белым веером, а потом уходила танцевать с отцом — тот сочувственно улыбался, потому что знал, то если мать вобьёт себе что-то в голову, то её и смерть не остановит. Антонин с улыбкой представил, как она с того света руководит его свадьбой: «Это же гвоздики, их нельзя, платье должно быть кремовым, фата с сеточкой ноль два, а не ноль четыре, что за идиоты меня окружают и вообще… Даша! Даша, иди сюда!».
— А правда, что вы десять лет в тюрьме сидели, ваша светлость?
Долохов чуть дымом не подавился. Он специально сбежал на балкон, чтобы прокурить без лишних свидетелей или очень важных собеседников, пока мать отвлеклась на разговор с его бывшей преподавательницей Островской, а отец под шумок ускользнул на работу.
Приём у Войцеховских был в самом разгаре. Огромный сияющий зал, блестящие фонари, ломящиеся угощением столы со скатертями-самобранками, и, естественно, неторопливый шум плывущего венского вальса.
Роскошно, красиво, ярко — все радостно улыбались, флиртовали и смеялись, пока Антон задумчиво курил на полутёмном балконе в полном одиночестве. До того, как его приятное уединение разрушили. Ну и кто посмел?
— Не десять, а четырнадцать, — поправил он, а потом затянулся в последний раз и затушил сигарету о парапет. Помолчал немного и наконец посмотрел на свою неожиданную собеседницу, которая, что удивительно, не побоялась к нему подойти. Обычно его боялись.
В полутьме он разглядел привлекательное белое лицо с большими тёмными глазами непонятного оттенка и красиво изогнутый пухлый рот, накрашенный тёмной помадой. Она была невысокая, худая, даже слишком, с острыми белыми плечами и надменно вскинутым подбородком. Хорошенькая настолько, что он даже позволил себе легкую снисходительную усмешку.
