Услышав имя Председателя Мао, Майсум уронил стакан на кошму, и его содержимое разбежалось по войлоку жемчужинами капель.

– Вы – жалкие сарты! Вы дикие, невежественные кашгарцы! У вас нет легковых автомобилей, нет национального достоинства! Посмотрите, какие вы нищие!..

– Прошу покинуть мой дом! Вон отсюда! С этого дня я тебя больше не знаю! – закричал Кутлукжан.

Майсум поднялся, а Ильхам шагнул навстречу и сказал, глядя ему прямо в лицо:

– Тебе ли рассуждать о национальной гордости? Ты еще не выучился как следует говорить с русским акцентом! По-татарски ты говоришь хуже меня, а хочешь выдать себя за татарина. На кого вы похожи! И это новое имя – ну какой из тебя Максимов? Эх, Майсум, Майсум! Не будем теперь рассуждать, почему другие товарищи когда-то прибавляли к своим именам окончания на русский манер. Но ты – ты же сейчас решил надеть чужой наряд. Не уходи, дослушай меня! Ты же клоун, ты смешон! Боишься сам себе признаться, что ты – уйгур, а начинаешь говорить о национальной гордости! По твоему виду, речи сразу можно понять, что ты никакой не татарин. Будешь и дальше убеждать меня, что ты знаешь татарский язык? Ты столько лет прожил в Китае, пил чай, ел соль Китая, у тебя в Китае без счета родных и знакомых… Мы, уйгуры, только в Китае под руководством Председателя Мао получили уважение и достойное место, начали светлую, счастливую новую жизнь! Если действительно у тебя есть гражданство СССР, конечно, возвращайся туда, мы готовы проводить тебя. Если ты хочешь ехать, а в Советском Союзе готовы тебя встретить, – это твое дело. Но не надо устраивать представление, не строй из себя иностранца, хорошо, брат Майсум?

У покрасневшего Майсума даже уши горели; невнятно что-то бормоча, он попятился прочь. А Кутлукжан громко кричал ему вслед:

– Катись отсюда! Ни стыда у тебя, ни совести!

– Нет, погоди! – Ильхам шагнул к Май суму. – Ты еще говоришь об интернационализме, о дружбе Советского Союза и Китая. Ну ладно, надеюсь, ты там найдешь себе друзей. Но если вы и там будете пытаться важничать и выпячивать грудь, как сейчас – то не встретите и там от людей ничего кроме неприязни и отвращения! Придет день, и ты получишь по заслугам…

Майсум вытаращил глаза и вдруг выбежал во двор, как объевшаяся соленой рыбой кошка, – его рвало; потом он доковылял до ворот, распахнул их и пустился прочь так, словно кто-то гнался за ним.

– Ой! Начальник Ильхам! Ох, брат Ильхам… Вот никак не ждал такого, не думал даже, что ты придешь ко мне в дом. Я знаю, что ты вернулся, – на мельнице все новости услышишь. Думал ли я, что ты захочешь меня увидеть? Нет, по правде говоря, не думал. Кто захочет теперь прийти сюда, на берег реки, чтобы проведать русского, только что выпущенного из тюрьмы? Со мной до сих пор не решаются даже разговаривать, не здороваются за руку… Но нет, я ждал, что ты придешь. Ты ведь не как все, ты же член партии, ты – коммунист. Коммунисты хотят освободить всех людей, значит, у вас в сердце есть место для целого мира, для всей страны. У великого Китая есть Синьцзян, в Синьцзяне есть Или, а на берегу реки Или есть я – одинокий русский человек. Тебе есть до меня дело, и тебе не все равно, что со мной, правда?

Нет-нет, вы пока ничего не говорите, дайте сначала я все расскажу. Да, я одинок. Раньше было время, когда они были одинокими – эти белые русские, которые ненавидели Ленина, Сталина, ненавидели большевиков и Советское государство, они, разбросанные по всем уголкам света, были одинокими. Сейчас они радостными рядами едут «домой». А я остаюсь здесь один.

Начну с отца. Марков, в этом году ему шестьдесят три. В Октябрьскую революцию ему было восемнадцать. Они с моим дедом бежали из Владивостока в Корею, потом из Кореи в Северо-Восточный Китай, перебивались в Харбине и Чанчуне, были в Циндао и Шанхае. Кто был мой дед? Может быть, старый русский аристократ? царский офицер, секретный агент? а может – палач нерусских народов на Дальнем Востоке? Я не знаю, я не видел деда; а отец никогда о нем не рассказывал. Но знаю, что Ленина и Сталина отец ненавидел до мозга костей. Когда он видел пятиконечную красную звезду, с ним делались припадки; и у нас дома нельзя было держать серп, потому что он на флаге у коммунистов. Тридцать с лишним лет назад моя старшая сестра умерла в Шанхае, а отца нанял китайский торговец и послал с караванами в Синьцзян, в Или. Через полгода только добрались. Я родился в Или; мать после родов умерла от горячки, а меня выкормила своим молоком добрая китайская женщина – я бы умер без матери. Может быть, с молоком китайской женщины я и впитал в себя что-то. Конечно, вы этому не верите, это же ненаучно. Только я этого никогда не забуду.

За тридцать с лишним лет мой отец – и я потом вместе с ним – чего только не делали здесь, в Или. Разводили пчел, чистокровных голландских молочных коров, делали квас – его тут путают с пивом, – пекли длинный черный хлеб и круглый белый хлеб, строили мельницу и работали на ней; белили дома – в Или считают, что русские женщины лучше всех белят стены. Но никогда и никто из белых русских и их детей не работал, во-первых, на заводе, во-вторых – на земле. А почему так? Наверное, есть много причин, я знаю одну: потому что мы были готовы в любой момент уехать; мы не собирались оставаться здесь.

Мой отец прожил в Или больше тридцати лет, и все эти годы он жил как на вокзале; этот край был для него только большой зал ожидания. С тех пор, как я себя помню, он все время говорил, что собирается уехать. То в Австралию – в Австралии жила какая-то моя двоюродная сестра; то в Аргентину, где жил какой-то мой дядя. Были еще Канада, Штаты, Бельгия…

Только одной страны отец никогда не называл – Советский Союз. А потом через какое-то время двоюродная сестра писала в письме, что они все сидят без работы и живут на жалкое пособие, так что нам лучше не приезжать; еще через какое-то время из Аргентины пришло письмо: кажется, иммиграционные службы не давали разрешения. И еще какие-то письма приходили, вроде, что идет мировая война, а во время войны приехать из-за границы – это значит попасть под подозрение, что ты агент или шпион… Короче говоря, никуда он так и не уехал.

А самое страшное было, когда однажды сказали, что СССР объявил, будто приглашает вернуться всех русских, разбежавшихся по свету после Октябрьской революции; что будто совершенно не будут их преследовать за дела их отцов и политические взгляды за границей… Многие семьи, такие как мы, вернулись, а потом связь с ними потерялась. О, я знаю, вы мне не верите! ну ничего – правда или нет, неважно! – я желаю счастья всем русским, во всех уголках мира.

Эх, брат Ильхам, если б ты знал, как я вам завидую! Вы – уйгуры, казахи, сибо, дунгане, ханьцы – вы не знаете, что такое быть чужим, каждую минуту жить наготове, что тебя попросят из этого «зала ожидания»; не знаете, как это ломает! Вы все живете, куда-то спешите, чем-то заняты… радуетесь, печалитесь, потому что рядом у вас – ваши близкие, друзья, ваша земля, леса, реки, ваше небо, одним словом – родина. Вы плачете и смеетесь, любите и ненавидите не сами по себе. А если у человека все вокруг никак с ним не связано, то как ему жить? Съел что-то сладкое – и что с того, кому об этом сказать, поделиться? Во рту горько? Кроме тебя самого никто об этом не знает. Получается, что мы живем только для себя, чтобы прокормить свой живот. Мы, значит, уже не люди, а живот на ногах? Мой отец столько лет прожил в Или, он никогда не говорил про кого-нибудь, что тот «хороший» – как можно сказать «хороший» про того, кто тебе безразличен, кто с тобой ничем не связан? И слова «плохой» тоже ни про кого не говорил – он, другой человек, тебя не касается. Мы никогда не обсуждали, какая звезда в Млечном пути красивее, потому что это было неважно. Ярче – да, по ней можно определить направление. Отец знал одно только: у этого можно взять столько-то денег и таким-то способом, а у того – другим способом. А деньги – чтобы накормить живот, и только. В Или белые русские считаются плохими торговцами, потому что им все равно, как другие к ним относятся, доверие и отношение людей они не ценят. Вы знаете, наверное, русского торговца на базаре у западного моста в городе Инине – который торгует махоркой и урюком? Он самый жалкий человек во всей округе.