У самого Лучника были разные настроения и предугадать их было невозможно: иногда в него будто зверь вселялся и тогда он был неистов, ненасытен и даже жесток в стремлении овладеть Психеем. Он покрывал его сзади, как самец кроет течную самку; брал грубо, жёстко, резко входя до упора, и срываясь, кусал и царапал его. Если на Лучника находило подобное состояние, то Психей просто срывал голос от криков. С тела его по нескольку дней не сходили любовные метки, да и принимать в себя любовника он был некоторое время не в состоянии. Когда подобное случилось впервые, Психей, надо сказать, испугался, но всё же удовольствие свое получил и впоследствии стал находить и в таких играх особое, острое, извращенное наслаждение. Кроме того, определенную черту за которой ему стало бы действительно больно, Лучник никогда не переступал, умудряясь балансировать над бездной. К счастью, такие настрои были скорее редкостью, и в последующие дни Психею доставалась сверх порция ласк и нежностей: его «лечили», голубя и лелея. Словно принося извинения за свои нетерпение и грубость, любовник занеживал его с ног до головы, не пропуская ни одной отметины и ни одного саднящего места.

А иногда на Лучника нападало прямо противоположное, томное настроение и тогда он терзал Психея уже по-другому. Он связывал руки царевича шелковыми лентами, так что у того не было возможности ни притянуть к себе любовника, ни до себя дотронуться, а потом начинал дразнить невесомыми касаниями перышком или ласкал губами и языком, снова и снова подводя юношу к краю и не давая сорваться в полете. О как изысканно-мучительны были такие нежности! Как умолял Психей сжалиться над ним, как вскидывал бедра, подаваясь навстречу тут же ускользающим губам или руке, как метался в испарине и почти рыдал, стремясь выплеснуться или почувствовать любовника в себе и как невообразимо-сладко, почти болезненно, было получить, наконец, желаемое.

После таких истязательств, Психей долго приходил в себя и очень кстати обнаружил, что силы хорошо подкреплять вином и фруктами. Как-то раз — возможно, на это повлияло чрезмерное употребление напитка — у Психея словно плотину внутри прорвало и слова полились рекой, не желая останавливаться. Он на все лады повторял, как безумно влюблен, и что по праву может считаться самым счастливым из смертных, ведь его любовь, юноша с фрески, теперь вместе с ним, пусть и только ночами. И стал в подробностях рассказывать, как раздумывал над возможностью оживить фреску и хотел, подобно Пигмалиону, призвать на помощь нежную Афродиту.

— Но все знают, что олимпийские боги слишком заняты собой и им нет дела до простых смертных. Те времена, когда устав от роскоши Олимпа, они спускались побродить на Землю, давно прошли… Кроме того, Афродита отчего-то затаила на меня злобу.

Лучник выслушал его очень внимательно и только в конце спросил:

— А почему ты не обратился к ее сыну, Эроту?

— О, нет, бог любви слишком капризен и взбалмошен, а подчас и намеренно жесток с просящими. Он может переиначить мольбу по своей прихоти и, перевернув все с ног на голову, сделать прямо противоположное. Если Эрот позволяет себе так шутить даже с царем богов, Громовержцем-Зевсом, то что уж говорить о простых смертных… Нет, с таким богом лучше не связываться…

Его любовник откинулся на спину и сказал:

— Да, есть правда в твоих словах. Иногда бог любви бывал немного… неосмотрителен и не вполне… считался с чувствами людей и богов. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока он сам не познал темную вечную силу Эроса [2], и оказался так же бессилен, как и другие до него. С тех самых пор он перестал считать любовь забавой…

— Бог любви, который не может управлять любовью? Разве такое возможно?

— Олимпийские боги могущественны, но есть в этом мире вещи, которые гораздо сильнее их, — медленно проговорил Лучник. — Что же до Зевса, то у Эрота с ним особый счет. Когда бог любви только родился, Громовержец велел Афродите уничтожить младенца. Но разве может мать убить свое дитя, тем более такая нежная и кроткая, как сама богиня любви? Она не осмелилась открыто перечить и сделала вид, что выполнила приказ, а сама оставила новорожденного в глухом лесу, где его вскормили молоком и вырастили две свирепые львицы. И не знал он ни нежности, ни любви, ни сострадания, вместо нежных материнских поцелуев и ласк получая тумаки лапой да укусы…Так разве же не был Эрот вправе немного посчитаться с Зевсом за это?.. Кроме того, терпение Громовержца быстро лопнуло, и он наказал Эрота — надо сказать за совершенно невинную забаву, — вынудив того кое в чем поклясться, и Эрот вот уже сто земных лет, как несет бремя этой клятвы.

— Я не знал об этом. А что это была за забава, что за клятва?

— То долгая и неинтересная история.

— Но…

— Спи. — Его любовник, казалось, потерял всякий интерес к разговору и провел рукой по глазам Психея. В голове у юноши упорно вертелась какая-то мысль, но он никак не мог за нее ухватиться. Веки его внезапно отяжелели, сомкнулись и в следующее мгновение он уже крепко спал.

Комментарий к 4. Юноша с фрески

[1] Читатели, конечно же, поняли, что речь идет о юном Ганимеде.

[2] В моем «Психее», не вдаваясь в мифологическо-культурологические дебри, я разделяю Эрота — бога любви и сына Афродиты, имеющего вполне определенный облик, символику и характер, с Эросом — «могучей силой, все оживляющей Любовью», одним из Начал, одним из первых, возникшим из вечного Хаоса и зародившим жизнь: как темной, не имеющей в материальном понимании воплощения, силе, которая вне структур, законов и понятий, но которая сама по себе закон.

========== 5. Не делай добра, не будет… ==========

Следующим утром Психей перебирал в ларце фибулы для хитона и укололся до крови. Поранившая его пряжка оказалась на самом дне; он вынул и положил ее на ладонь — это была его старая, подаренная еще отцом застежка в форме бабочки. Просто и безыскусно, даже топорно выглядела она по сравнению с его теперешними украшениями, но сколько воспоминаний всколыхнула она! Вроде и не так много времени прошло с момента расставания с отчим домом, а кажется, что целая вечность отделяет его от той поры. Перед глазами всплыла картина согнувшегося отца, матери, почерневшей от горя; вспомнил он, как захлебывалась слезами Теломена, и стыдно ему стало, так стыдно, что до сей поры ни разу о них и не вспомнил! Он крепко зажал бабочку в руке, ощущая, как края фибулы до боли впиваются в плоть, и надавил еще сильнее, словно пытаясь наказать себя. Его родные, наверное, не переставая, оплакивают его, покуда он наслаждаетсяздесь любовью и блаженством!.. Как бы передать им весточку, что он жив и счастлив, да так, чтобы они поверили? Вот если бы Теломена могла навестить его во дворце!

Той же ночью Психей решился попросить Лучника:

— О мой любимый! Счастье мое не может быть полным, стоит мне лишь подумать о том, как, должно быть, страдают сейчас дома мои родные и льют слезы из-за моей мнимой гибели… Но, боюсь, не поверят они простому известию, что я жив, благополучен и счастлив. Я подумал,.. а что если перенести сюда мою сестру Теломену? Она бы навестила меня, а потом бы всё рассказала дома?.. Ей отец с матерью поверят, — Психей замер, не дыша.

Рука, до этого лениво перебиравшая пряди его волос, застыла и напряглась на миг, а затем снова продолжила движение.

— Хорошо, хотя мне и не по душе эта затея, ох, как не по душе… Все же, думаю, ничего дурного не будет, если она навестит тебя… — медленно проговорил Лучник. — Но ты должен обещать мне не слушать ее и не следовать ее советам, если она вдруг вздумает тебе их давать! Женщины любопытны, а подчас и коварны… Ты помнишь о нашем уговоре: ты не должен пытаться меня увидеть, как бы она тебя не подговаривала? Не забывай об этом, Психей. Или беда ждет тебя… И меня навсегда потеряешь.

Обрадованный Психей тут же кинулся ему на шею и начал беспорядочно целовать.

— Спасибо, спасибо, спасибо! Конечно же, я помню о своем обещании и, разумеется, не буду слушать ее советы! — заверял в перерывах между поцелуями Психей. — А можно я подарю ей что-нибудь из драгоценностей? У нее никогда не было ничего подобного.