Голова не то, чтобы болела, скорее в ней зудел изнасилованный здравый смысл, общество тяготило. Как известно, нимфы хороши лишь в сумерках, а поутру они проверяют на прочность твои моральные убеждения касательно неприменения насилия к слабым и глупым. В целом, у меня сложилось чёткое ощущение внезапного камбэка в некую маргинальную коннотацию моего не столь далёкого прошлого. Прогнившей вишенкой на торте посещения города над Невой стала вторая ночь, проведённая мной в обшарпанной комнате, на продавленном диване – ни колодезный двор за окнами, ни звук капель дождя не был неприятен, хоть и создавал определённое давление на отходящий от химического отравления мнительный мозг. Главной прелестью сцены было то, что вся комната, ставшая местом моего ночлега, бала заставлена полотнами с картинами моей мёртвой старшей сестры, покинувшей семью со скандалом еще в моём раннем детстве. Из тёмных углов на меня взирали перенасыщено яркие и довлеющие образы другого несчастного художника с разбитой жизнью и мерзким характером, очередного горького яблока на ветвях моего родового древа.
Ёжась, я засыпал под звуки дождя и пристальными взглядами картин… Интересно, Петрушка постоял на болотах, посмотрел на небо и подумал: «Ну не будет же он лить вечно?».
На третий день я бежал из города, вернее от тех хтонических пластов депрессии, который он вскрывал в моей голове.
Из-за океана не приходило никаких обнадёживающих вестей про сборник, и я окончательно плюнул на недописанный мной текст. Уйдя от адского провайдера, я устроился работать в контору, занимавшуюся поставкой самого важного под землю – речь, конечно, об интернете в метро. Сложной её назвать было трудно, процентов на восемьдесят она состояла из плевания в потолок, а важным для меня был лишь тот момент, что офис располагался в трёх минутах от моего старого обиталища, так что теперь, идя на работу, я постоянно ловил флешбэки своей запойной клубной жизни. Но если говорить серьёзно, осень запомнилась другим. На одной встрече старых друзей в белорусском ресторане, где в хрустале звенела водка, и куда я пришёл с опозданием, успев только на какие-то закуски, сочетавшие в себе грибы, картошку и братские чувства славян, я внезапно столкнулся с другом, с которым мы не общались уже больше года после крушения нашего литературного проекта. Наше воссоединение породило не только массу разговоров, но и цунами мизантропического алкоголизма, на гребне которого мы катались всю зиму по улицам старого города, экипированные всегда свежей бутылкой рома в кармане и неся картонные стаканчики в трепещущих пальцах.
***
Выйдя на балкон, я осмотрел пустующую набережную, люди сидели по домам в некоем подобии карантина, за который никто не захотел брать ответственность. Хотя по моим прикидкам получалось так, что аномальный холод и ветер удерживали соотечественников в квартирах лучше, чем плохо понятная пандемия. Сам день был серым: небо, вода канала и асфальт были приблизительно одного оттенка – неопределенности и болезненной тревожности. За окном был мост с красивым названием и абсолютно скучной историей создания, на нём я заметил фигуру. Единственный борец с режимом и хворью, некий старик в грязно-коричневом пальто, опершись на перила, смотрел на воды канала. «Да, там в одном русле всё время другая вода, мой подмёрзший Гераклит», – подумал я и вернулся вглубь квартиры. Интернет быстро наполнялся стенаниями людей, выяснивших, что им скучно сидеть дома. Я усмехнулся, представляя, как же их начнёт корячить друг от друга через пару месяцев. Что нас ожидает? «Думаю, всплеск рождаемости и разводов, ничто не ново под Луной, временами людям всё-таки приходится замечать тех, с кем они живут и, обычно, на результаты этого забавно смотреть со стороны», – ядовитость собственных мыслей начала щипать мозг, будто пожевал лимон, когда я успел стать таким едким? Я, конечно, не получил свои прививки от добродушия, но сейчас в ряду мыслей было больше желчи чем мыслей как таковых…
Отвернувшись от информационной бездны, названной интернетом, я подошёл к шкафу с поэзией, желая переключить голову: на полке левее небольшой вазочки с засушенными розами меня встретила фотография в рамке, на ней был изображён «Свободный Париж» – большая фреска, нарисованная на стене в степной археологической экспедиции. На фреске красовался большой город с улочками, храмами, замками, портом и кафе; нижняя часть стены постоянно осыпалась, её ежегодно восстанавливали и перерисовывали, тем самым меняя Париж, каждый год новый вид, каждый год прежний смысл, как вода, на которую смотрит старик за окном. Перед глазами встала череда изменений, ретроспектива выдуманных улиц: когда-то снизу была мельница, а десять лет назад там был кабак и площадь с фонтанами в виде рыб, в нижнем правом углу в моём детстве в портовом районе гарцевал прозрачный, призрачный рыцарь… эх, детство! Именно в том выдуманном месте и жили мои прекрасные родители: высоколобые, восторженные, плевать хотевшие на правила догнивающей мечты о социалистическом будущем, сколотившие вокруг себя свою диссидентскую сказку.
«У нас тут боевой отряд – вроде красной конницы,
А то, что все со всеми спят – так это от бессонницы».
Хиппи-коммуна по-русски, нечто вроде семьи Чарльза Мэнсона, только вместо воровства и надувательства – научный труд, а вместо Хелтер Скелтера – идея о том, что «Человек должен вести себя по-человечески», прекрасный сон прекрасных людей. Они жили с верой в то, что вот-вот весь этот бардак со знамёнами, звёздами и уравниловкой рухнет, и настанет новый мир. Идейное Прекраснодушие – это неплохо, очень даже, но есть «но»: в определённый момент они начинают воспитывать детей, новых детей для нового мира, доброго и свободного, такого, каким им хотелось его видеть.
Что будет, если воспитывать ребёнка концептуально? Будет только пиздец.
На дворе был тот самый чудесный период времени, возвращением которого нынешняя власть любит запугивать электорат. Мне сложно судить трезво, для меня, в конце концов, было светлое детство. Да, я помню пустые полки магазинов, на которых из возможных вариантов были представлены морская капуста, хлеб и образные гениталии, положенные богом на нашу страну, но в то же время моя семья трудилась не разгибая спин, чтобы у меня действительно было светлое детство. Нестандартный семейный триумвират: профессор после научных трудов в университете шила юбки, штаны и платья дома, на стареньком «Зингере» – её труды улетали в народ по неплохим ценам. Реставратор после работы в отделе металла, полночи развозил проституток по клиентам, ждущих плотской любви в озверевшей столице. Преподаватель, отучив детишек в гимназии и порепетиторствовав, отправлялся разгружать вагоны с газетами, китайскими игрушками и прочим набором свежих радостей капитализма, ставших доступных советскому народу. Так они и держали оборону перед всем тем, чем оборачивается свобода: крах экономики и тотальное воровство на всех уровнях государственного бытия.
Детство я провёл в мощнейшем диссонансе между миром моих родителей, преисполненным идей гуманности и интеллектуального элитизма, и нормальной человеческой жизнью в форме того зверинца, что школой зовётся. Данные не бились от слова совсем. Городской пейзаж, приправленный алкашнёй, поведение одноклассников и слова учителей – буквально всё входило в противоречие с моим домашним бытом и жизнью в степях. Детский мозг не мог осознать параллельность этих вселенных, лишь много позже я понял, что выбор моих родителей – эскапизм, они просто взяли скальпель и вырезали себя и свой мир из ткани реальности, возведя стену из своих стараний и взглядов, удерживающих всё мракобесие где-то снаружи их царства добрых людей. Понять такое ребёнку не судьба.
