Психиатрический диспансер оказался прямо напротив квартиры, где в своё время я пальцем писал своё имя на зеркале, вылезая из душа, чтобы, когда я ушёл, оно проступило перед хозяйкой. Там, на кухне, висела картина I’m metaphor, а в углу валялись красные туфли для танго. Врачи вкрадчиво объяснили мне, что мне надо ложиться в их нежные объятия с вкусными таблетками и мягкими стенами, а я предпочёл съехать с подобных развлечений. По результатам той зимы, мне пришлось признать, что всё моё сознание, подкреплённое горстью антипсихотиков и антидепрессантов, ничего не могло бы сделать со сложившейся ситуацией. Есть вещи, которые ты не сможешь, а главное, не должен решать в одиночку. Меня спасла Ян, почти каждую ночь лежавшая на моей груди, и вместо сна слушавшая, как я дышу. Если не только я уверен в том, что я дышу, но и человек которому я полностью доверяю, значит это всего лишь игры разума, значит можно жить. Как-то так: опираясь на костыль из лекарств и на женское плечо, я и прошёл через ту великолепную зиму.
***
Up the hill the headstones lie
Up the hill the reapers watching eye
Up the hill the headstones lie
Headstones…
Ласковые акустические гитары шведов в моих наушниках укутывали мой неровный шаг своей меланхолией. Я шёл, покачиваясь, из бара домой по пустеющему городу. Весь мир взбудоражен очередной болячкой, тоже мне, Юстицианову чуму нашли… смех! А может и не смех, говорят, всех собираются закрыть по домам, ввести комендантский час, все, кажется, настроены серьёзно – мне сложно судить, я только выпал из чёрного омута сознания, в котором пребывал очень долго, мне только предстоит понять, что происходит в мире снаружи. «Всё после», – думаю я, бредя по набережной в сторону дома. Воспоминание о том, как я гуляю по этой набережной не в одиночестве, всплыло из грязного болота сознания пузырём – чертыхнувшись, я отбросил и его. Всё после, пока мне надо домой и поспать. Стеклянные двери (будто я вхожу в аптеку, а не в жилой дом), лестница, коридор, кровать.
***
Надо мной возвышались золотистые стволы сосен, увенчанные своими щетинистыми гривами игл, а над ними было глубокое синее небо, в которое хочется упасть сквозь зелёную колючую крону, сквозь мелкие барашки облаков, распугивая своим падением вверх чаек, привыкших безраздельно царствовать в этом прибрежном небе.
Подо мной был серый плед в красную клетку, кинутый поверх подстилки из длинных мягких игл южных сосен, лежащих на земле во множестве золотистых слоёв, пряно пахнущих смолой и морским ветром. Потянувшись, я сел, разглядывая прекрасный вид скалистого побережья, неровно окаймлявшего огромное зелёно-синее море. Мой взгляд гулял по прекрасному пейзажу будто сошедшему с кисти Тёрнера, если бы у того хоть раз в жизни было хорошее настроение, и внезапно остановился на небольшой полоске суши внизу – я увидел семью. Маленький мальчик лежал под сосной, около него горел небольшой костерок, который кормил ветками худощавый бородатый мужчина в ярко-красных плавках. Поодаль от них, скрестив ноги по-турецки, сидела молодая женщина в бежевом купальнике, раскладывающая на белом отрезе ткани еду, а по литерале, оставляя за собой глубокие следы в мокром песке, шёл ещё один мужской силуэт, явно полнее, обладавший курчавой бородой и держащий в руках где-то найденный им лист жести.
Встаю и тихо крадусь по склону вниз, скрываясь за камнями и кустами можжевельника – мне не хочется спугнуть их покой. Ложусь животом на горячий камень, нагретый лучами морского солнца, скрытый от наблюдателей кроной ниже растущей сосны, и смотрю, как они смеются. Лист жести закрепляется над костром, и на него кидают свежую рыбу – я вспоминаю, что это была кефаль.
Мальчик сидит и его Никто играет на флейте, а мама с папой танцуют возле костра, высоко задирая ноги. То ли камень солёный от морского ветра, который нет-нет, да занесёт сюда брызги особо высоких волн, то ли я плачу. Ветерок доносит до меня заманчивый запах свежевыловленной рыбы, чьи бока подрумяниваются на её последнем солярии, я вижу улыбки и слышу смех, вплетённый в незамысловатую мелодию, выводимую старой английской дудочкой.
– Эй, ты где?!
Идиллию прерывает звонкий женский голос, хорошо знакомый мне женский голос.
Я оборачиваюсь, передо мной вид, которого не было, когда я крался в сторону молодых родителей, да и вообще, такого пейзажа никогда не существовало на этом побережье. Оказывается, моё каменное лежбище стоит на гребне скалы, окружённой соснами, а прямо за моей спиной начинается спуск, поросший иглицей и миндалём.
«Ау, мужчина, где тебя чёрт носит?!» – отстав от первого окрика, ветер принёс другой голос. Внизу на склоне горели костры. Не один и не два, десятки костров загорались в долине, у каждого я мог разглядеть женский силуэт. Ближе к морю я видел костры с худыми и длинноногими хозяйками, но глаз выхватывал знакомые плотные формы с полными грудями где-то у виноградников – татуированные, разноцветные, разные…. Вопрошающие.
«Дорогой?!», «Слышь, Скотинушка?!», «Любимый ты где?!» – небо наполнилось женскими голосами, смешанными с криками чаек, по коже побежали мурашки.
– Запутался? – совсем рядом прозвучал мягкий голос.
Повернувшись, я увидел молодую маму, стоящую чуть левее моего каменного ложа, всё в том же бежевом купальнике и задумчиво жующую жареную кефаль, держа её за хвост.
– Так ты сама говорила, не спешить… – попытался я оправдаться, но замолчал, увидев, как она хмурится в стремительно накатывающих сумерках.
– И сколько в ашраме сидеть собрался? – ироничный мужской голос, пропитанный смехом, как ром-баба сладким соком, прозвучал с другой стороны. – Аскет-то из тебя так себе получился.
Стоя в полосатых синих плавках, рядом стоял мой Никто и протягивал мне тот самый лист жести, на котором недавно они жарили кефаль.
– А где отец? – глупо спросил я, забирая протянутую мне импровизированную сковороду.
– Да он у костра сидит, за мальцом приглядывает, сказки ему рассказывает про Базилика Зелёного.
– Тебе идти пора… – произнесла матушка, уже доевшая кефаль и теперь вертевшая между пальцев оставшийся хребет с печально повисшей на нём рыбьей головой.
Я вгляделся в тёмный склон и в долину внизу, пытаясь высмотреть…
– Её там нет, – прервала меня мать, – Ты её придумал, и живёт она лишь у тебя в голове.
Я хотел было огрызнуться, но правота её слов, резанувшая меня изнутри, просто не оставила мне выбора. Где-то внутри я знал, что есть другой ответ. Костёр чуть вдали от остальных, на небольшом скальном взгорье, прямо над морем, на его отроге росло странно скрученное дерево, а со стороны скальной стенки расползались плети виноградной лозы. От этого костра не звали. Я догадывался кого там встречу.
– Спасибо – сказал я вставая, вернее, я попытался встать, лишь дёрнувшись. Внезапно я осознал, что я один, в руках не было листа жести, зато на запястьях обнаружились кандалы с короткими цепями, ведущими к камню, который обрёл неприятно закруглённые рукотворные формы. Южная тьма окончательно упала на землю, со стороны долины не слышались голоса, а тени сосен вокруг меня образовали подозрительно ровный круг. Я дёргался ещё и ещё, но с каждым рывком цепи, которые теперь были и на ногах, лишь плотнее приковывали меня к каменной ладони жертвенника, покуда не растянули меня на нём без возможности пошевелиться. Где-то на периферии моего зрения было пятно света, и оно неспешно приближалось, мне совсем не хотелось, чтобы это пламя приходило ко мне, я постарался не дышать и разглядывать небеса, покрытые абсолютно неизвестными мне созвездиями из колючих зеленоватых звёзд. Мужская фигура с факелом в руке приблизилась, обошла камень, держа факел так, чтобы за пламенем я не мог различить его лица. Отвернувшись от алтаря, он подошёл к ближайшей сосне и поднёс факел к её кроне – дерево незамедлительно вспыхнуло. Через миг пламя перепрыгнуло на соседнее, ещё миг – и вот уже следующее заполыхало. Я оказался в кольце горящих деревьев. Мужчина повернулся, в свете огня я увидел то лицо, которое день через день вижу в зеркале, когда брею его от клочковатой щетины.
