Моя мать была ведьмой – так она сама о себе говорила. Ведьма та, что ведает, не теряет связь с землёй и её древними тайнами. Профессор истории со своей археологической экспедицией вполне укладывался в этот шаблон.
Была да сплыла… циничность этого факта оседает масляной плёнкой на небе, пытаешься снять её языком – мерзко горчит полынью. Подперев кулаком, поросшею неровной щетиной щёку, я наблюдаю, как мужчина с неприятными кривыми руками наливает в протёртый рокс то, чем можно заправлять кукурузник, а в людей такое вливать не советуется. Середина дня, я там, где мне и место – в баре. В голове всплыл Камю: «Сегодня умерла мама. А может быть вчера – не знаю». Как всплыл, так пускает и потонет, если я и был Посторонним – то только в ожидании начала Процесса, другого мужчины из папиросной бумаги. Встряхнув головой, я поёжился, чужие мухи в моём, и так не самом светлом разуме, мне без пользы. Матушка ушла не сегодня и не вчера, уже прошло много времени… что значит это время?
Рокс наконец перекочевал ко мне в руку, пахло от него подожжённым трупом… а может от меня, какая в сущности разница? Сделав глоток, я заглянул в стакан, из глубин пойла на меня смотрел глаз, один уставший глаз. Цвет не угадывался, я знал, что они должны быть зеленоватыми, но ощущал себя сероглазым… с чего там всё начиналось?
***
Моя прошлая жизнь была весьма спорной с точки зрения морали, совершенно чётко осуждаемой с точки зрения УК РФ и собственного здоровья, как физического, так и душевного. Зато, она точно не была скучной, вдоволь наполнена женскими улыбками, музыкой и той чудной субстанцией, что зовётся молодостью, о сути которой сейчас у меня нет ни времени, ни желания говорить. В моём реноме числились – небольшой культ имени себя, безумные тусовки в сердце столицы, образ бабника (если не сказать ёбаря-террориста), драмы и преступления, битое пару раз сердце, съехавшая крыша, профуканная карьера в сфере IT, ворох писанины и прочие радости жизни деятельного дурака. Когда-нибудь придётся рассказать всерьёз – только всё это другая история.
Уводя юность за скобки, надо сказать, что в начале этой истории я прибывал в некоем промежуточном состоянии – двадцатисемилетия. Дойдя до этого рубежа, я решил слегка оттормозиться. Попытался привести свой внешний облик в относительную норму, насколько это можно было сделать в моём положении, даже избавился от ярко-изумрудных волос, с которыми гонял последний год. Отказ от безумств свёл и романтическую сторону моей жизни к некоему балансу – Инь и Ян. Ян носила дреды, имела пару татуировок и много пирсинга, она была громкой, напористой, худой и переполненной энергией. Инь же, в противовес ей, была совсем юной, стройной и лёгкой, излучающей хрупкую красоту, с бледной кожей и длинными тёмными волосами. Как тот ещё алкаш, я считал их аперитивом и дижестивом, пригубливая то одно, то другое. Не то чтобы я отказывал себе в лёгких историях во время антракта, но всё же, это и близко не было похоже на то, что было ранее. По своим меркам я вёл околомонашеский образ жизни…
Есть слух про двадцать семь лет, что в этот год судьба проверяет тебя на надлом. Ещё летом я относился к этому с усмешкой, не зная, что в моей книге судеб весь кордебалет означен осенним отделением. Именно осенью произошёл этот переход от «Туда» в «Сюда».
Моментом этого «Сюда» стала смерть моего второго отца, без сомнения, самого доброго человека, которого я знал за свою жизнь, моего Никто, как мы с ним шутили.
Я смотрел на недвижное тело, лежащее в квартире его подруги, а за окном стояла ранняя осень. Его лицо, обычно светившееся ироничной бородатой улыбкой, посинело и не выражало ничего, глаза закатились. Я сидел в кресле рядом с телом, неподалеку стояла моя племянница и её трясло. Прикоснулся к холодной руке. В голове была звонкая тишина. Хозяйка рассказала нам, как всё было, как он застыл посередь разговора, дёрнулся, попытался глотнуть воздуха и свалился на пол… Она отдала нам его вещи: кошелёк, мобильник, документы. Потом пришли люди, уложили его полное тело в простынь и вынесли. Я шёл домой не к себе, а в дом к родителям, там ждала моя сестра – его дочь. В голове была тишина. Я не помню, о чём я говорил с ней и с племяшкой, вероятно, мы сочувствовали друг другу, вероятно, мы грустили, вероятно, нам было плохо. Мы позвонили Матушке, она прибывала в своей археологической экспедиции в донских степях. Сообщать о смерти близких близким – то ещё удовольствие. Много позже я плёлся по набережной в сторону метро, в то место, которые многие звали домом, иногда столицей, иногда блат-хатой. Многие, но не я. В голове была тишина. Кажется, написал пошлое хокку. Что делать если таланта у меня всегда было меньше, чем у него было добра? Громоздкий каток плохо выразимого чувства, пахшего смехом и слезами, просто переехал мыслительный процесс, вдавив мысли в черепную коробку.
Я открыл дверь, и меня кто-то обнял, я сел за стол, и со мной кто-то выпил, я лёг в постель, и меня кто-то трахнул.
В голове была тишина.
Как прошёл следующий день я не помню. Легко представить, что я сидел и перебирал в голове воспоминания как кубики – от самого детства до последних месяцев. Глупо пытаться перечислить всё, что мне досталось от моего Никто. Если я и способен к добру, то только потому, что научился излучать остатки того, что впиталось в мои славянские кости пролившееся из его иудейского мира. А день, что день? Прошёл, да и чёрт с ним, главное, что в конце я уснул.
Утро подняло меня звонком, надтреснутым голосом племянницы телефонная трубка сказала: «Приезжай, Мама умерла».
Спускаюсь в метро, не замечаю людей, толкаюсь плечами, не успев заметить жизнь вокруг. Шаг – одна станция, шаг – другая. Мозг включился только когда передо мной случилась перепалка. Кто-то кричал: «Либеральная мразь, зато Крым наш!», кто-то шипел в ответ: «Да он уже второй год наш, а эти ваши уроды святого на мосте убили»; какое мне дело, мне, главное, домой. Шаг – эскалатор, длинные ноги из-под мини-юбки. Шаг – касса магазина, а в руке бутылка водки. Шаг – набережная, старушка выгуливает маленькую собачку на газоне. Шаг – комната, на полу лежит сестра. Дошёл, стою, смотрю. Солнечно, на столике у двери лежали монетки, пересчитал, достал телефон: синяя птичка на белом экране, поле «Что происходит?» – действительно?
«Комната пахла мёртвой сестрой, солнцем и 28 рублями», – плюнул мыслью в цифровое брюхо интернета, внутри что-то отозвалось. Такой уж я человек – шутить можно либо над всем, либо ни над чем. Сел рядом с сестрой, спокойной до своей полной окончательности, мы больше не поссоримся и не посмеёмся – и это меня выводило из себя, я был чрезвычайно зол. «Твою-то душу, сестричка!» – вертелось у меня в голове, вот как, как я теперь буду встречать нашу мать? Злоба и грусть выветриваются с годами, а что толку – она больше не поведёт себя как «чёрт знает что», мне не надо будет занимать денег у друзей, чтобы положить её в реабилитацию, но что это значит по сравнению с тем, что она больше не приготовит мне яичницу? У кровати лежала книга Горького «На Дне» – стало тошно. Я встал, запирая мысли и чувства в сейф за толстые створки логики, обошёл комнату, выискивая между книг мелкие тайники в которых лежит то, о чём не стоило знать матери. Нашёл. Нашёл много и в разных местах комнаты, грязного цвета, в белых целлофановых мешочках, ох уж этот шик девяностых! Выкинул свои находки с балкона и долго смотрел на канал, вяло влекущий свои воды по безнадёжно опустевшему для меня городу.
Последующие события года слились в единый ком, с момента возвращения матери в Москву. Человек, летевший к одному гробу, прилетел к двум, сел, и где-то внутри себя уже больше не встал.
