Похороны моего Никто – такого количества людей я не видел на похоронах ни разу, нам пришлось держать двери морга открытыми, чтобы люди шли и шли, и шли, обтекая гроб, прощаясь и выплёскиваясь волнами на улицу, целое море людей – наблюдая это, я осознал силу притяжения хорошего человека. Я смотрел, как проходят бессчётные десятки людей и держался за край гроба, чтобы меня не снесло волнами людского сочувствия. В голове роились странные мысли, ничего важного, ничего, о чём «говорить темно», только глупости, вроде того, как я увидел его на первом в нашей стране концерте Матисияху: мы с друзьями стояли в толпе молодняка перед сценой, мастистые исполнители и просто любители регги, а иудейская верхушка нашей страны сидела в амфитеатре зелёного театра, было забавно увидеть его там рядом с главным рабби. Конечно, они ушли после пары песен, но сам инцидент остался в моей памяти тёплым пятном.

Кладбище добавило мне знаний о культуре похорон у его народа – забавное продолжение их запретов на пирсинг и татуировки, изменение тела, которое не твоё, а всего лишь подаренное тебе богом. Похороны – момент торжественного возвращения чужой собственности, чистого, красивого, омытого в пряностях, в парадной одежде – саване. Парадной… без карманов, теперь они не нужны. Как по мне, если тебя пришло проводить столько людей, то никаких карманов не хватит на твоё богатство.

Потом были похороны сестры, уже второй за мою жизнь, но первой, которую я знал. Несмотря на все ссоры, что у нас были, на водораздел жизненных взглядов и поведения. Нельзя так уж просто выкинуть из памяти факты: её молодость, тусовку с Хирургом, который тогда не скуривался и не был ничьей подстилкой, её юмор и умение готовить, её доброту, скрытую за житейской мелочностью, её корыстность и её безотказную любовь к близким… до какой-то поры. Моя сестра была сложным человеком, главное, она была человеком. В голове всплыла сцена из начальной школы: сестра пришла меня забирать с продлёнки, я был чем-то сильно недоволен, по дороге домой я сказал: «Знаешь, ты как Мэри Поппинс!», она покраснела и улыбнулась, было видно, как ей приятно, выждав паузу, я продолжил: «Я всегда ненавидел Мэри Поппинс». Такие уж у нас были отношения, теперь это оседает ядом в моей повзрослевшей ухмылке. Смотря в гроб, я вспоминал то, чего помнить не мог, но что живо в приданиях, как вместо похода в зоопарк она водила меня на слёты байкеров, и родителям, по возвращению домой, я отвечал, что видел Бегемота и Змея. Тот дом, что стоит на Трубной, был местом для «чада и кутежа» задолго до меня – её стараниями, и у меня там были моменты в ранней юности, когда сестра по-семейному уступала мне «площади на потусить с друзьями», сама сваливая в неизвестном направлении.

Мы были разными, но одинаково обиженными тем, что нас променяли на степное царство, мы были разными и выбрали разные пути, но я всё равно любил свою сестру, такой какой она была и так как вышло.

Вероятно, жизнь любит меня любовью абьюзера-алкаша, решившего, что нужно больше захватывающего экшона в моё двадцатисемилетие. Через полтора месяца ушёл один из моих лучших друзей. Умер страшной смертью – задохнувшись в приступе астмы, лёжа на полу комнаты, так и не дождавшийся кареты скорой помощи, которая приехала уже только для того, чтобы освидетельствовать его отбытие в лучший из миров. Приложило, словно молотом: скромный еврейский мальчик, играющий на скрипке, выросший не в том месте и не в том обществе, ставший, в результате ироничным сукиным сыном с длинными красными волосами. У него имелась татуировка на подбородке, неподражаемая манера шутить и отличное чувство вкуса, во всём, что не касалось женщин и парфюма. Этот худой ухватистый парень, зарабатывающий на жизнь за гранью, очерченной законодательством нашей страны, был мне ближе многих старых знакомцев. Через несколько дней я замер над его гробом. Немногочисленные скорбевшие были поделены невидимой стеной на две плотные группы. Его друзей – разномастное сборище людей его понимавших и принимавших, чьи надежды и потребности он носил в своих длинных волосах. Его родителей – истово ненавидящих вышеописанную мной группу и обвиняющих её в потери сына, которого они не знали и не хотели понять.

Я стоял рядом с его лучшей подругой, моей марой, мы держались за руки, наверно, это был последний момент, когда мы были по-настоящему близки. Что он, лежащий в гробу, что она, крепко сжимавшая мою руку – оба этих человека настолько глубоко засели во мне, что проливаются в истории, вышедшие далеко за грани наших соприкосновений. Проливаются до сих пор, и о них надо будет говорить отдельно, но это правда из «Сейчас», а из «Тогда» был только звон мёртвых витражей, осевших грудой битого стекла в её глазах, и был комок, который я старался, но всё не мог сглотнуть. В голове у меня неслась кинохроника с кадрами, запечатлевшими меня и моего лейтенанта вместе на рубежах нашей неблагой войны против серости в этом старом городе. Говоря языком приемлемым законом, его поминки были жёсткими.

Будто бы выше описанных событий было мало для наполнения осени, окончательными литаврами сыграл репрессивный отросток спрута власти и подгнившего морализаторства, узревшего глупость и порочность в другом моём ближнем друге. Сложно представить себе больший налог на глупость, а ничем другим его ситуацию я посчитать не могу, чем усесться в нашей бескрайней ледяной родине по статье, предусматривающей смерть за решёткой, как лучший из возможных вариантов. По моему личному мнению, детей ебали тысячи лет назад и ебать будут после того, как мой прах будет развеян. Но не стоит думать, что я говорю о столь ужасных вещах, я скорее говорю о семьях, которые пьют и не смотрят за своим чадом, а чадо впитывает в себя окружение и хочет реализовывать себя, и о скучающем от обыденности и пресыщенности интеллигенте, который поддался на сладостные трели, ласкающие ему эго. Всё это форменный карнавал глупости, ханжества и недопониманий, который мог бы быть решён миллионом других путей, но, как и требует пуританская мораль, отнюдь не первый любовник отнюдь не младой душой потасканной девахи отправился познавать прелести столь важной для русской души лагерной жизни. Если спросите меня, в те годы были распространены тесты на психологический возраст, и, подпив коньяку, я точно скажу, что психологический возраст мамзельки, совратившей моего приятеля, был: «80, старая портовая шлюха», но то всё ангажированное зубоскалье и шутки над страшным. Понятно дело, что предъявлять к болванке требования личности неразумно, а вот глупость моего приятеля – медицинский факт.

К моменту, когда моя страна решила, что её конёк – это ган-порно с самолётами и бомбами, на другом конце мира премия по литературе имени создателя динамита ушла барышне, чей конёк – это причитания на тему ужасного мордора. Моя психика не выдержала и посыпалась. В своей жизни я участвовал и переживал много сомнительных ситуаций, нередко связанных с прямой опасностью продолжения функционирования моей биологической оболочки, но панике не поддавался и всегда считал, что мой внутренний мир в полной моей власти. Но на то Пан и был богом у древних греков. Когда он злился ни смертные, ни боги ничего не могли с собой поделать – просто неслись куда глаза глядят, лишь бы подальше. Паника пришла в мою жизнь – постоянные приступы потери дыхания, когда загнанное сознание почему-то решало, что я не могу вдохнуть, а каждый следующий вдох лишь приводил к гипервентиляции лёгких, перенасыщая и так взбудораженный мозг дополнительным кислородом. Ловишь ртом воздух как выброшенная на берег рыба, но лучше не становится, становится хуже: тебя не может убедить в том, что ты вдохнул, ни звук, ни холодок ветра на коже; ведь всё это ты мог придумать себе сам, сознание пожирает само себя, завернувшись в извращённую подкладку солипсизма. Если ты придумал себе, что ты вдохнул, это не значит, что ты вдохнул на самом деле, ты просто бредишь, обнадёживаешь себя, теряя время. На самом деле, ты глубоко под водой, и это твои последние секунды перед тем, как всё потемнеет, а сердце бьется всё быстрее и быстрее, проверяя свои клапаны на прочность. В голове крутились образы: моего второго отца, ловящего воздух ртом, перед тем, как его сердце дёрнулось в последний раз, моего друга, кашляющего взахлёб на полу, так не дождавшегося кареты с горящей люстрой – первый раз в жизни я ощутил страх смерти и своё полное бессилие.