сижу по ночам на кровати и слушаю как ты
храпишь
с тобой я познакомился на автостанции
и теперь дивлюсь твоей спине
тошно-белой и заляпанной
детскими веснушками
а лампа разоблачает неразрешимую
грусть этого мира
по твоему сну.
мне не видно твоих стоп
но положено думать что
стопы весьма чарующи.
ты чья?
ты настоящая?
думаю о цветах, зверюшках, птичках
все они выглядят более чем хорошо
и так явно
взаправдашни.
и все ж ты не можешь не быть
женщиной. каждый из нас отобран быть
чем-то. паук, кухарка.
слон. как будто каждый из нас
картина и висит на какой-то
галерейной стене.
– и вот картина переворачивается
на свой тыл, и поверх изгиба локтя
мне видно ½ рта, один глаз и
почти целый нос.
вся остальная ты прячешься
от взора
но я-то знаю что ты
современница, современное живое
произведение искусства
пусть и не бессмертная
но мы
любили.
пожалуйста и дальше
храпи.
сражается с людьми на крышах
[20]если б любовь могла стлаться как толь
или ее хотя б хватало до края смысла
но не получится
не может
слишком уж много хамья
чересчур женщин прячущих ноги
если не считать особых спален
слишком много мух на
потолке а Лето у нас
жаркое
и бунтов в Лос-Анджелесе
[21]уже неделю как нет
жгли дома и убивали полицейских
и белых
а я белый и наверное не слишком уж
в восторге потому что бел и беден
и плачу́ за то что беден
потому что хожу на задних лапах ради кого-то как можно
меньше
а беден я так потому что предпочитаю это и наверное это
не слишком неудобно если
так
и потому на бунты я ноль внимания
поскольку прикинул что и черным и белым
хочется много того что не интересует
меня
к тому ж у меня тут женщина которую очень заводят
дискриминация, Бомба, сегрегация
знаете сами знаете
я даю ей поговорить пока наконец болтовня
меня не утомляет
потому что мне в общем плевать
на стандартный ответ
или одиноких попутавших тварей кому охота прибиться
к ВЫСОКОЙ ЦЕЛИ с целью ей исцелиться
от слюнявого
слабоумия и пасть в поток
действия. а вот я, мне подай время подумать, подумать, подумать…
но тут гулянка на самом деле, пулеметы, танки,
армия сражается с людьми на крышах…
в том же мы обвиняли Россию. что ж, это
паршивая игра, и я не знаю что делать, вот только
если все так как утверждал мой друг сказал я однажды вечером когда
был пьян: «Никогда никого не убивай, даже если кажется
что больше ничего или только оно».
смейтесь. годится. может останетесь рады
что из меня хлещет раскаяние даже если убью
муху. муравья. блоху. и все ж иду дальше. убиваю их
и иду дальше.
боже, любовь страннее числительных страннее
чем
трава в огне страннее мертвого тела ребенка
утонувшего в ванне, мы так мало
знаем, мы знаем так много, мы не знаем
достаточно.
в общем, галочки ставим – кишечником,
порой
половые, порой небесные, порой сволочные,
а то порой идем по музею поглядеть что
осталось от нас или от этого, прискорбный стриктурный
паралич остекленелого
мерзлого и стерильного дурдома такого фона
довольно чтоб захотелось вновь выйти на солнышко
и оглядеться, но в парке и на улицах
мертвяки все проходят как будто они уже
в музее. может любовь это секс. может любовь это миска
с кашей. может любовь это отключенное радио.
в общем, гулянка была.
неделю назад.
сегодня я поехал на бега с розами в глазах. доллары
в
кармане. заголовки в переулке. больше ста миль
поездом,
в одну сторону. возвращалась компашка пьянчуг, снова
без гроша, мечта
вновь не сбылась, тела вихляются; треплются в барном
вагоне а я тоже
там, пью, калякаю то что осталось от надежды в тусклом
свете, бармен
был негром а я белый. круто попал. нам
удалось. без гулянки.
богатые газеты всё болтают о «Негритянской
Революции»
и «Распаде Негритянской Семьи». поезд вкатился в город,
наконец-то,
и я избавился от 2 гомосексуалистов покупавших мне
выпить, а я
сходил поссать и позвонить а когда проходил
через
вход в мужской сральник там 2 негра
у киоска
чистильщика драили обувь белым и белые позволяли
им
это.
я дошел до мексиканского бара
и проглотил несколько виски а когда уходил
официантка дала мне
клочок бумажки с ее именем, адресом и номером
телефона на
нем, а когда я вышел наружу вышвырнул его в канаву
сел в машину и поехал в Западный Лос-Анджелес
и все там выглядело так же точно так же как обычно
и на перекрестке Альварадо и Закатного я сбросил
скорость до 40
углядел полицейского жирного на моцике
на вид проворного и гнусного
и мне стало противно от самого себя
и всех, от всей малости что любой из нас
совершил, любовь, любовь, любовь,
и башни покачивались как старые стриптизерши
заклинающие утраченное волшебство, а я ехал дальше
начищая ботинки всех негров и гринго
в Америке, включая
свои.
