Шлюхе забравшей мои стихи[8] говорят, лучше не пускать личное раскаяние в стих, держаться абстракций, и это резонно, но иесусе: пропало 12 стихов, а под копирку я не печатаю и у тебя мои картины к тому ж, из лучших; это удушливо: ты пытаешься раздавить меня как прочих? а чего и деньги мои не прихватила? обычно забирают у заснувших бухих голоштанников наблевавших в углу. в следующий раз забери мою левую руку или полтинник но не стихи: я не Шекспир но иногда просто больше не станет, ни абстрактных, ни наоборот; всегда будут деньги и шлюхи, и пьянчуги до последней бомбы, но, как сказал Боженька, закинув ногу на ногу: Погляжу, я натворил прорву поэтов но не очень-то много поэзии. Обувь[9]
обувь в чулане как лилеи пасхальные, прямо сейчас она одинока, а другая обувь с другой обувью как собачки гуляют по проспектам, и одного дыма мало а у меня письмо от женщины в больнице, любимый, говорит она, любимый, больше стихов, но я не пишу, не понимаю себя, она шлет мне снимки больницы с воздуха, а я помню ее другими ночами, не при смерти, обувь на шпильках-кинжалах стоит рядом с моей, как те сильные ночи врать могут горам, как те ночи становятся вполне безвозвратно моей обувью в чулане с летящими выше пальто и несуразными рубашками, а я гляжу в брешь оставленную дверью и стенами и не пишу. Вот то что надо, хорошая женщина[10] вечно пишут о быках, о тореадорах те, кто никогда не видал их, а пока я рву паучьи паутины дотягиваясь до вина гулгуд бомбардировщиков, ч-тов гул рушит покой, а мне письмо сочинять моему пастору о некой шлюхе с 3-й ул. что звонит мне то и дело в 3 часа ночи; вверх по старым ступенькам, полна жопа заноз, размышляя о поэтах портмоне и пасторе, и вот нависаю над печатной машинкой, как над стиральной, и глядите глядите быки все еще гибнут и жнут их и жрут как пшеницу в полях, а солнце черно как чернила, черные то есть чернила, и жена моя говорит Брок, ради всего святого, машинка ночь напролет, как тут уснуть? и я забираюсь в постель и целую ей волосы прости прости прости иногда завожусь сам не знаю с чего друг мой сказал что будет писать о а это кто? никто, малыш, он уже умер как Шопен или наш старый почтарь, или собака, засыпай, спи давай, и я ее целую и глажу по голове, вот хорошая женщина, и скоро она засыпает а я жду утра. На разок[12] новейшая железка свисая мне на подушку ловит в окно свет фонаря сквозь алкогольную дымку. я был чадом ханжи кто стегал меня пока ветер тряс стебли трав видным глазу размахом а ты была монастырской девчонкой и смотрела как монашки трясут песок Лас-Крусеса из Божьих риз. ты вчерашний букет так прискорбно растерзанный. целую твои бедные груди а руки мои тянутся к любви в этой дешевой голливудской квартире где пахнет хлебом газом и бедами. движемся вспомненными тропами по тем же старым ступеням стертым сотнями стоп, 50 любовей, 20 лет. и нам дадено очень малое лето, а за ним — снова зима и ты волочешь по полу что-то тяжкое и неуклюжее и в туалете спускают, лает собака хлопает дверца машины… неизбежно сбежало, всё, похоже, и я закуриваю и жду старейшего проклятья на свете. Шалость издыхания[13] я в лучшем случае утонченная мысль тонкой руки что утоляется по мешальной веревке, и когда под любовью цветков я тих, пока паук пьет зеленеющий час — бей в седые колокола пития, пусть скажет лягушка голос мертв, пусть зверье из кладовки и дни ненавидевшие это, упертые жены немигающей скорби, равнины мелкого покорства между Мексикали и Тампой; наседок нет, сигареты выкурены, буханки нарезаны, и чтоб не приняли за скупую печаль: сунь паука в вино, простучи тонкие стенки черепа с чахлой молнией в нем, пусть поцелуй будет менее чем вероломным, запиши меня на танцы ты гораздо мертвее, я блюдце пеплу твоему, я кулак твоей пустоте. громадней всего в красоте это выяснить что она подевалась. Любовь разновидность себялюбия[14] менжуйтесь, евстахиева труба и зеленый жучком порченный плющ и как мы шли сегодня вечером а небо карабкалось нам по ушам и в карманы пока мы болтали о пустяках а трамвай трясся и выл свой цвет чего мы не замечали, ну, может, нечто вдобавок к вечеру упоминая секс через параличи, менжуйся, красное пламя, менжуйся евстахиева труба! нет больше тех дней, нет зеленого жучком порченного плюща и тех пустяков что сказали мы сегодня; Х 12, Багрянец и Золото ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО! глаза твои золото твои волосы золото любовь твоя золото могила твоя золото а улицы минуют как проходят люди и колокола звонят как звонят колокола; руки твои золото и твой голос золото и все дети идущие мимо и растущие деревья и придурки торгующие газетами 34256780000 о пока ты евстахиева труба красное пламя зеленопорченный жучком плющ багрянец и золото и слова что мы сказали сегодня вечером улетают прочь за деревья мимо трамвая и я закрыл книгу с красным красным львом у врат золотых. вернуться«Квагга 1.3», сентябрь 1960 г.; стихотворение опубликовано в сборнике «И в воде горит, и в огне тонет» (Burning in Water, Drowning in Flame, 1974). – Примеч. сост. «Quagga» – поэтический альманах, издававшийся в начале 1960-х гг. в Остине, Техас. – Примеч. перев. вернутьсяРукопись, конец 1960 г.; стихотворение опубликовано в сборнике «Люди наконец похожи на цветы» (The People Look Like Flowers at Last, 2007). – Примеч. сост. вернутьсяРукопись, начало 1961 г.; стихотворение опубликовано в сборнике «Заваливай!» (Come On In! 2006). – Примеч. сост. вернутьсяМануэль Лауреано Родригес Санчес (1917–1947) – популярный испанский матадор. – Примеч. перев. вернутьсяРукопись, конец 1961 г.; стихотворение опубликовано в сборнике «Мадригалы из меблирашек». – Примеч. сост. вернутьсяРукопись, 1962 г.; под названием «Красота пропала» стихотворение опубликовано в сборнике «Открыто всю ночь» (Open All Night, 2000). – Примеч. сост. вернуться«Мумия», 1962 г.; в сборниках стихотворение ранее не публиковалось. – Примеч. сост. «Mummy» – поэтический журнал, издавался в начале 1960-х гг. в Сан-Франциско и редактировался поэтом Херолдом Э. Чамбли. – Примеч. перев. |
