О всего лишь то, что он когда-то был женат и очень рано похоронил жену, от которой, кажется, у него не было детей. Пожалуй, на том и пора остановиться – по чести сказать, мне ничего больше не было известно о личной жизни диойкета, но сомневаюсь, что он был так глуп и опрометчив, чтобы нажить себе врагов из-за какой-нибудь неудачно сложившейся интрижки.

Эти обрывочные мысли преследовали меня всю дорогу до храма Артемиды, где уже находилась стража магистрата, поставленная надзирать за местом преступления по высочайшему распоряжению Птолемея и внимательно следившая за мной, пока я, остановившись, озирался вокруг. Около полудня, так или иначе, все рабы, сопровождавшие Мелиуса и оказавшиеся ближайшими свидетелями его гибели, должны были подвергнуться допросу. Но много ли они смогут рассказать? Уверен, ни одни из них и понятия не имеет, что произошло, но, возможно, всем им придется вскоре расстаться с жизнью. Пиррению грозит смерть так же, как и всем прочим, несмотря на его многолетнюю преданность хозяину. Клитий возвращался домой с виллы Эвмена Сосибия к началу третьей стражи, неподалеку от храма Артемиды, он вышел из носилок и велел рабам идти дальше и ждать его в конце улицы. Пиррений уверял, что его господину всего лишь захотелось пройтись в одиночестве, ни о какой назначенной встрече или других причинах столь странного поступка диойкета он и не слыхивал. Назад они кинулись тут же, когда услыхали дважды повторившийся крик Клития: «Сюда, сюда!».

Было уже почти светло, когда я остановился, осматривая камни дороги в двух стадиях от храма, на них еще была видна кровь. Чуть дальше от дороги находилось здание старого гимнасия, от него осталась лишь пара стен и одна колонна, груды камней были свалены поблизости, там должны были построить еще один храм или театр, но работы приостановили еще пару лет назад. Я осмотрелся вокруг и поднял глаза к вершине колонны.

Кто бы ни убийца, ему некуда было бы спрятаться, если только он не успел взлететь вот туда на самый пик колонны, озаренный теперь яркими лучами восходящего солнца. До улиц, в закоулках которых он успел бы потеряться, расстояние было много большее, чем то, что позволило бы ему скрыться до прихода рабов, почти мгновенно вернувшихся на крик своего хозяина.

Разумеется, стражники обшарили храм и развалины, и даже все окрестные дома, но не обнаружили ни следов преступника, ни его сообщников, если таковые вообще существовали. Неясно было одно – как успел скрыться убийца? Рабы должны были заметить человека, нанесшего смертельную рану диойкету… или же оставалось предположить наихудшее – сами были в сговоре со злоумышленниками.

Сомнительно все же, чтобы Клитий Мелиус мог бы слепо взирать на готовящийся против него заговор в его собственном доме. Он был достаточно умен и уж тем более предусмотрителен. Ни опьянение, ни какие-либо иные обстоятельства не могли вынудить его, рискуя своей безопасностью и зная о невиданном доселе разбое на ночных улицах, отправиться до дома пешком, повелев рабам покинуть его. И все же он поступил так, вопреки здравому смыслу. И мне хотелось бы знать – почему?

Я поддался слабости, о которой упоминает поэт, более других любимый мною, но презираемый нынешними утонченными ценителями – «Слабость печали в лицо не смотреть, но встречать ее в пол-оборота, как гостью, которой явленье не в радость…».

Моя слабость заключалась в том, что я попытался забыться и отвлечься от болей, беспрестанно терзавших мои внутренности и убивавших во мне способность к размышлению. Кроме того, я огорчался все больше и больше, понимая, что, вопреки всем моим стараниям, поэзия была также далека от моих свитков, как далека скала мятежного титана от острова моих бесплодных мечтаний4. Мне удалось лишь записать свои домыслы и фантазии, не укладывавшиеся в достойные размеры стиха. Иногда мне думается, что после скрежета железа, звука лопающихся жил и треска колес о песок, врезавшихся в мою память близ Рафии, не только прекраснозвучный ритм Феокрита, но и красоты Гомера затмил для меня навсегда хаос безумия. А ведь в гимнасии мой наставник Аристарх не однажды хвалил мои сочинения. Перед похоронами советника Клития, которые пройдут со всеми полагающимися ему почестями и пышностью и на которых будет присутствовать сам государь Птолемей, мне стоило бы обратиться к написанию элегии, но…

Смерть Тесея

– Царевич умирает!

Их шепот вокруг до сих пор слышится мне в завываниях ветра и стонах бури. Хотя солнце теперь светит мне в лицо, и безоблачное небо омрачает только наш черный парус.

Все мои спутники запомнят случившееся до самого того дня, пока посланец Аида не поведет их тени к сумрачным полям асфоделей.

Я – Агенор, сын Автоноя, стою в царском плаще и царских доспехах там, где было место лишь моему господину. Вы несправедливы, о боги, уже тем, что не позволили кому-нибудь из нас умереть вместо него, и я не в силах прозреть ваш умысел.

Не знаю, чем мы прогневали владыку морей, отчего он не принял наших жертв, коих было принесено ему великое множество. Туши пятидесяти быков и ста овец сгорели на жертвенных кострах перед тем, как мы покинули родной берег, чтобы отправиться к острову Миноса. И все же мы не избежали этой напасти. Пять сосудов с вином и десять с лучшим маслом были взяты из царского дома и погружены на наш корабль в дар Криту. Мы впервые отправились в этот путь, и мы первые, кто осмелится предложить в дар чужому народу драгоценный напиток Диониса. Но радость, с которой нас провожали, была лишь началом наших испытаний, за ней последовали дни томительного плавания под палящим солнцем, когда нигде невозможно было найти спасительной тени. Гребцы, чьи тела блестели от пота, а руки припали к веслам от крови, сочившейся из лопнувших мозолей, не могли уже больше справляться со своим трудом. Но я и тогда не позволил бы моему господину обременять себя столь тяжкой работой, если бы он сам не настаивал на том, чтобы время от времени заменять того из нас, кто уже окончательно обессилел. И вскоре, хотя Тесей был крепок и здоров, им овладел странный недуг, принесенный то ли свирепым дыханием Эвра, то ли теми золотыми стрелами, что непрестанно терзали нас все это время. Болезнь развивалась с необычайной скоростью, среди нас не было ни одного, кто был бы сведущим лекарем, кто мог хотя бы определить причины этого несчастия. Все мы были слишком молоды и слишком смятенны, когда Нетий, наш кормчий признался, что корабль сбился с пути, и теперь мы находились весьма далеко от берега, едва ли не возле острова Вулкана.

– Что бы ни происходило, мы можем полагаться только на себя самих и нашу хранительницу Афину, – сказал я моим товарищам, опустившим весла, – разворачивайте корабль, мы пройдем путем более опасным, но коротким, дабы у властителей Лабиринта не было права усомниться в том, что Эллада держит свое слово и в срок выполняет древний договор.

Так случилось, что я стал распоряжаться жизнью моих товарищей и кораблем, изначально вверенным отнюдь не моей власти. Все мои помыслы в тот день были устремлены только к Тесею, и когда я отходил от него, чтобы сменить кого-нибудь из моих спутников на скамье гребцов, я боялся, что уже не услышу его последнего вздоха.

Вскоре мы заметили, что собирается буря. К ночи ветер, налетевший внезапно, едва не опрокинул корабль, Амфион успел только удержать обмотанные шкурами и связанные веревками сосуды с вином, часть же тех ритонов, которые стояли у борта, выпали в воду, и это еще было наименьшей нашей потерей. Ветер поминутно грозил сорвать парус и сломать мачту. Под обрушившимися на нас потоками воды нам оставалось только еще крепче держать весла, ожидая, что всех нас смоет в открытое море. Я видел лицо Месколпа, самого юного из нас и более всех испуганного уготованной нам погибелью, и тщетно старался заслонить от волн Тесея, чувствуя, что сердце его еще бьется, пока меня не отбросило от скамьи, и я не выпустил его из своих объятий. Когда же я дополз обратно, то услыхал шепот Эрвата: