Мне жаль Кадмона. Жаль это не то слово, которым бы я мог выразить все, что творилось в моем сердце, когда я, переступив порог, увидел Клития в одежде, пропитанной кровью, с обрубком вместо кисти правой руки. Разве мог я испытать что-нибудь, кроме естественного отвращения не к виду изуродованного тела, но к тому, кто совершил это гнусное преступление. И кому понадобилось это надругательство над умиравшим, к чему и кто отсек его правую руку?

По свидетельству Пиррения, впавшему в скорбное безумие, его хозяин был еще жив, когда он прибежал назад к храму Артемиды вместе с остальными рабами. Но Мелиус успел произнести только одно слово «Танцующие…». О ком говорил его господин, скончавшийся у него на руках от удара мечом в живот, бестолковый напуганный до полусмерти раб так и не смог понять.

Среди женщин, окружавших ложе и рыдавших больше по требованию обычая, нежели из потребности выплакать настоящую боль, я заметил только одну, в чьем искреннем горе невозможно было усомниться – престарелую вольноотпущенницу-мидянку, которой очень давно было кем-то дано греческое имя Левкиппия вместо ее прежнего слишком длинного и неблагозвучного имени. Она была по-настоящему преданна своему хозяину. И сидя рядом с мертвым не сводила с него глаз, из которых не пролилось на густо покрытое кровью тело ни единой слезы – сдержанность, достойная могущественного некогда сановника, советовавшего отцу нынешнего владыки, с кем заключить мир, а с кем вести войну. Даже в смерти Клитий Мелиус не утратил своего величия. Мне вдруг захотелось по примеру Левкиппии погладить его голову, прикоснуться к жестким и густым седым волосам, так же, как охваченные экстазом поклонники матери Кибеллы стремятся всеми силами дотронуться до одного из семи покрывал, скрывающих ее изображение во время праздника.

Клитий заслуживал обожествления, только Птолемей Филопатор вряд ли допустил бы это даже из уважения к памяти своего отца Птолемея Эвергета, о любви к которому он заявлял слишком часто.

Ходили слухи, что Птолемей IV ненавидел Мелиуса настолько же сильно, насколько Птолемей III дорожил его дружбой. Даже диойкетом он был назначен после смерти Авлета только для того, чтобы раз и навсегда лишить его возможности влиять на судьбы Египта и земли Селевкидов.

Теперь по нему грустила только Левкиппия и его племянник. Все же прочие, как нередко это бывает, когда смерть входит в дом, лишь притворялись опечаленными. Толпа слуг, жавшихся под портиком, была смертельно напугана лишь возможными переменами в их положении. До причин и виновников преступления им не было никакого дела. Одна молоденькая рабыня, только что обжегшая руку смолой, капнувшей с факела, сидела на ступеньках, скорчившись и обхватив голову, то ли от сожаления, что пострадала ее кожа, то ли в страхе, как бы после смерти хозяина ее не отправили на работу в мастерские или в деревню

Прошло еще немного времени и раздался шум, словно к дому приближалась праздничная процессия. Это прибыл советник Эвмен Сосибий, с виллы которого поздно ночью и возвращался Клитий и поэтому, конечно, его в первую очередь наравне с царем отправили оповестить о трагедии. Однако он не слишком-то торопился появиться. Эвмен после смещения Клития на должность диойкета поставлен был распоряжаться всеми пограничными делами Египта и вести переговоры с Антиохией. Можно было не сомневаться в том, что он хитер и изворотлив, одна его скорбная мина, с которой он встретил Кадмона, чего стоила. Как всякий придворный он привык притворяться, но в отличие от многих других, ему, похоже, необходимость лгать доставляет истинное наслаждение. Странно, что умный и проницательный человек, каким был Клитий, мог так терпеливо сносить его общество, впрочем, я напрасно пытаюсь судить о том, чего не знаю…

Эвмен, большой любитель роскоши, явился в сопровождении пяти флейтистов и семнадцати рабов, которые несли его самого, а также сосуды с лавандовой водой, благовония, полотенца для рук и лица и блюда со сладостями.

– Какое отвратительное злодеяние, грабители в городе потеряли всякий стыд и посягнули на самого диойкета, – советник вздохнул и промокнул омытые руки полотенцем, с удовлетворением полюбовавшись блеском многочисленным драгоценных камней на своих пальцах – с восходом солнца, мой дорогой Кадмон, магистрат не замедлит заняться поиском убийцы, его достанут хоть из под кровати самой Геры, клянусь Осирисом.

Он подошел к ложу Клития и безучастно уставился на труп. В ту минуту я понял, что не я один позволяю себе пристально следить за ним – исподволь с него не сводил глаз, тревожно мерцавших в трепетном свете факелов, Нуру. Египтянин, одетый в белоснежный хитон, неподвижно стоял за спиной Левкиппии. И когда наши взоры встретились на сей раз, он не отвернулся. Мне хотелось поговорить с ним о случившемся, хотелось спросить его о том, кем, по его мнению, был этот убийца – личным врагом и ненавистником диойкета, случайным грабителем, отрубившим руку Мелиуса лишь потому, что торопился и не мог снять дорогой перстень, или каким-нибудь колдуном и магом, которому понадобилась часть человеческого тела для приготовления снадобья?

– Скажи мне, – тихо обратился я к Кадмону, пока Эвмен продолжал глазеть на покойного, – твой дядя носил на правой руке перстень?

Кадмон взглянул на меня, как сомнамбул, которого окликнули на самом краю пропасти, и покачал головой.

А Нуру между тем все еще продолжал наблюдать то за советником, то за мною, и мне было не по себе от этого тяжелого неотступного взгляда.

Значит, убийца вряд ли мог быть случайным разбойником… с минуту я колебался, не стоит ли немедленно подойти к Эвмену и поделиться с ним своими соображениями в интересах как можно более быстрого прояснения деталей случившегося, но только я сделал шаг в сторону советника, как Нуру внезапно поднял руку, так резко и быстро, что никто кроме меня не успел заметить этот жест, означавший безгласную просьбу остановиться.

Я оглянулся вокруг – в зале было еще несколько человек, беседовавших поодаль от нас у стола, украшенного уже увядающими цветами граната. Двое рабов замывали пятна крови на полу у самого входа…, и я передумал. Необычное поведение египтянина настораживало меня. Впервые я задумался о том, сколь обоснованы были суеверные страхи Меланты, считавшей, что многие из этого древнего народа умели читать мысли и слышать за тысячи тысяч стадий биение сердца того, чье имя было им известно.

Хотя Кадмон и наставал на том, чтобы я воспользовался его носилками, с гораздо большей охотой я готов был пройтись пешком и по дороге осмотреть то место у небольшого храма Артемиды, где, по словам Пиррения, напали на Мелиуса. Всякая другая дорога домой в восточный квартал заняла бы у меня больше времени, и к тому же мне пришлось бы столкнуться с телегами торговцев и погонщиков скота, направлявшихся на рынок до рассвета, чтобы занять места получше.

Ковыляя по улицам в сопровождении мальчишки, которому Кадмон велел нести передо мной факел, я старался вспомнить все, что когда-либо знал и слышал об убитом. Клитий был сановником старой закалки, в нынешней царской свите уже не нашлось бы равных ему. Его время было временем Эвергета, многоопытного правителя Египта, не заслуживающего столь жалкого наследника, каким оказался его сын, силы воли которого хватило лишь на то, чтобы убить сначала свою мать, а затем и свою жену Эвридику в угоду обосновавшейся во дворце антиохийской шлюхе Агафоклеи. А что, если и Клитий был убит из-за нее? Поговаривают, что она стремилась избавиться ото всех бывших придворных Эвергета, боясь, как бы кто-нибудь из них не попытался восстановить против нее Птолемея. Но стоило ли ей бояться, если сам ее царственный любовник играет на флейте во время оргий, которые она устраивает? Эвмен, должно быть, пришелся ей по вкусу, если до сих пор он не попал в опалу и не был отстранен от дел, как Клитий. Однако почти невозможно представить себе, чтобы какая-то ничтожная продажная девка посмела подослать убийцу к самому Мелиусу.

Что еще я знал о нем…?